А.Н.Островский. Сердце не камень
Комедия в четырех действиях
ГИХЛ, Москва, 1959-1960 гг., Собрание сочинений в 10 тт., т.8, с. 88-154.
OCR & spellcheck: В. Соколов, май 2006



ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

ЛИЦА:

П о т а п  П о т а п ы ч  К а р к у н о в, богатый купец, старик.
В е р а  Ф и л и п п о в н а, жена его, 30 лет с небольшим.
И с а й  Д а н и л ы ч  Х а л ы м о в, подрядчик, кум Каркунова.
А п о л л и н а р и я  П а н ф и л о в н а, его жена, за 40 лет.
К о н с т а н т и н  Л у к и ч  К а р к у н о в, племянник Потапа Потапыча, молодой человек.
О л ь г а  Д м и т р и е в н а, его жена, молодая женщина.
Е р а с т, приказчик Каркунова, лет 30-ти.
О г у р е в н а, ключница, старуха.
И н н о к е н т и й, странник.

В доме Каркунова, в фабричной местности, на самом краю Москвы. Жилая комната купеческого дома,
представляющая и семейную столовую, и кабинет хозяина, в ней же принимают и гостей запросто, то есть родных
и близких знакомых; направо (от актеров) небольшой письменный стол, перед ним кресло, далее железный денежный
сундук-шкаф, вделанный в стену; в углу дверь в спальню; с левой стороны диван, перед ним круглый обеденный стол,
покрытый цветной салфеткой, и несколько кресел; далее большая горка с серебром и фарфором; в углу дверь в парадные
комнаты; в глубине дверь в переднюю; с правой стороны большой комод, с левой — буфет; вся мебель хотя не модная,
но массивная, хорошей работы.


ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Огуревна стоит, подперши щеку рукой. Входят Константин и Ольга.

К о н с т а н т и н. Огуревна, что ты тут делаешь?
О г у р е в н а. Самоё дожидаюсь насчет самовара.
К о н с т а н т и н. А где ж она, сама-то, где дяденька?
О г у р е в н а. В зале сидят; залу растворить велели и чехлы все с мебели давеча еще поснимали.
К о н с т а н т и н. Что за праздник такой? Кажется, такие параты у нас раза три в год бывают, не больше.
О г у р е в н а. С гостями сидят.
О л ь г а. С какими гостями?
О г у р е в н а. Аполлинария Панфиловна с Исай Данилычем приехали; за ним давеча нарочно посылали.
К о н с т а н т и н (Ольге). Поняла?
О л ь г а. Ничего не понимаю.
К о н с т а н т и н. Завещание.
О л ь г а. Какое завещание?
К о н с т а н т и н. Дяденька давно собирались завещание писать, только хотели посоветоваться с Исаем Даннлычем, так как он подрядчик, с казной имел дело и, значит, все законы знает. А мы с дяденькой никогда понятия не знали, какие такие в России законы существуют, потому нам не для чего.
О г у р е в н а. Да, да, писать что-то хотят — это верно; у приказчика Ераста карандаш и бумагу требовали.
К о н с т а н т и н (Ольге). Слышишь?
О л ь г а. Ну, так что ж?
К о н с т а н т и н. Не твоего ума дело. Огуревна, поди скажи дяденьке, мол, Константин Лукич желает войти, так можно ли?
О г у р е в н а. Хорошо, батюшка. (Уходит налево.)
О л ь г а. Зачем ты пойдешь?
К о н с т а н т и н. Разговаривать буду.
О л ь г а. В таком-то виде?
К о н с т а н т и н. Я всегда умен, что пьяный, что трезвый; еще пьяный лучше, потому у меня тогда мысли свободнее.
О л ь г а. Об чем же ты будешь разговаривать?
К о н с т а н т и н. Мое дело. Обо всем буду разговаривать. Никакого завещания не нужно; дяденька должен мне наследство оставить; я единственный... понимаешь... И потому еще, что я, в надежде на дяденькино наследство, все свое состояние прожил.
О л ь г а. А кто тебе велел?
К о н с т а н т и н. Не разговаривай! Если дяденька мне ничего не оставит, мы должны будем в кулаки свистеть, и я даже могу попасть в число несостоятельных, со всеми последствиями, которые из этого проистекают.

Входит Огуревна.

О г у р е в н а. Пожалуйте!
О л ь г а. И я с тобой пойду.
К о н с т а н т и н (отстраняя жену). Марш за шлам-баум! Нечего тебе там делать. Разговор будет умственный. Тетенька и Аполлинария Панфиловна должны сейчас сюда прийти: либо их попросят вон, либо они сами догадаются, что при нашем разговоре они ни при чем, а только мешают; потому это дело на много градусов выше женского соображения. (Уходит налево.)

С той же стороны входят Вера Филипповна и Аполлинария Панфиловна.


ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Вера Филипповна, Аполлинария Панфиловна, Ольга и Огуревна.

В е р а  Ф и л и п п о в н а. Здравствуй, Оленька!
А п о л л и н а р и я  П а н ф и л о в н а. Здравствуй, Оленька!
В е р а  Ф и л и п п о в н а. Садиться милости прошу, гостьи дорогие!
О г у р е в н а. Матушка Вера Филипповна, чай-то сюда прикажете подавать аль сами к самоварчику сядете?
В е р а  Ф и л и п п о в н а. Да он готов у тебя?
О г у р е в н а. В минуту закипит, уж зашумел.
А п о л л и н а р и я  П а н ф и л о в н а. А ты ему шуметь-то много не давай, другой самовар ворчливее хозяина, расшумится так, что и не уймешь.
В е р а  Ф и л и п п о в н а. Сейчас придем, Огуревна.

Огуревна уходит.

Я поджидаю, когда сам выдет.
А п о л л и н а р и я  П а н ф и л о в н а. Что это вы, Вера Филипповна, точно русачка из Тележной улицы, мужа-то «сам» называете!
О л ь г а. Тетенька всегда так.
В е р а  Ф и л и п п о в н а. Мы с Потап Потапычем люди не модные, немножко старинки придерживаемся. Да не все ли равно. Как его ни называй: муж, хозяин, сам, — все он большой в доме.
А п о л л и н а р и я  П а н ф и л о в н а. Ну, нет, разница. «Хозяин» — уж это совсем низко, у нас кучерова жена своего мужа хозяином зовет; а и «сам» тоже разве уж которые еще в платочках ходят.
О л ь г а. А кто нынче в платочках-то ходит! Все и лавочницы давно шляпки понадели.
А п о л л и н а р и я  П а н ф и л о в н а. Нынче купчихи себя высоко, ох, высоко держат, ни в чем иностранкам уступить не хотят... снаружи-то.
В е р а  Ф и л и п п о в н а. Слышала я, по слуху-то и я знаю.что ж мудреного. Люди людей видят, один от другого занимаются. Только я одна пятнадцать лет свету божьего не вижу, так мне и заняться не от кого.что это Потап Потапыч с Исаем Данилычем затолковались!
А п о л л и н а р и я  П а н ф и л о в н а. Стало быть, дело есть. Разве не слыхали?
В е р а  Ф и л и п п о в н а. Ничего не слыхала.
О л ь г а. Напрасно вы, тетенька, скрываете от нас; мы и сами довольно хорошо знаем.
А п о л л и н а р и я  П а н ф и л о в н а. Мне Исай Данилыч говорил.
В е р а  Ф и л и п п о в н а. А мне Потап Потапыч ничего не сказывал.
А п о л л и н а р и я  П а н ф и л о в н а. По заслугам и награда.
О л ь г а. Отчего ж не награждать, коли кто чего стоит; всякий волен в своем добре; только и других тоже обижать не нужно.
В е р а  Ф и л и п п о в н а. Зачем обижать! Сохрани бог! Только не знаю я, про какую награду вы говорите.
А п о л л и н а р и я  П а н ф и л о в н а. Завещание пишут, Вера Филипповна, завещание.
В е р а  Ф и л и п п о в н а (с испугом.) Завещание? Какое завещание, зачем? Потап Потапыч на здоровье не жалуется; он, кажется... слава богу.
А п о л л и н а р и я  П а н ф и л о в н а. Осторожность не мешает, в животе и смерти бог волен. А ну, вдруг... Значит, надо вперед подумать да успокоить, кого любишь. Вот, мол, не сомневайтесь, все вам предоставляю, всякое счастие, всякое удовольствие.
О л ь г а. Как же, тетенька, неужели ж вы этого не ожидали?
В е р а  Ф и л и п п о в н а. Не ожидала, да и не думала никогда.
А п о л л и н а р и я  П а н ф и л о в н а. Как, чай, не думать! Разве вы богатству не рады будете?
В е р а  Ф и л и п п о в н а. Нет, очень рада.
А п о л л и н а р и я  П а н ф и л о в н а. Ну, еще бы!
В е р а  Ф и л и п п о в н а. Я много бедным помогаю, так часто не хватает; а у Потапа Потапыча просить боюсь; а кабы я богата была, мне бы рай, а не житье.

Входит Огуревна.

О г у р е в н а. Я, матушка, насчет варенья.
В е р а  Ф и л и п п о в н а. Сейчас приду.

Огуревна уходит.

Извините, гостьи дорогие! (Уходит.)
О л ь г а. «Для бедных»! Рассказывай тут! И мы люди небогатые.
А п о л л и н а р и я  П а н ф и л о в н а. Надо ей говорить-то что-нибудь!

Входит Вера Филипповна.

Вы говорите, что не думали о богатстве? Да кто ж этому поверит! Не без расчету ж вы шли за старика. Жили бы в бедности...
В е р а  Ф и л и п п о в н а. Я и не оправдываюсь; я не святая. Да и много ли у нас, в купечестве, девушек по любви-то выходят? Всё больше по расчету, да еще не по своему, а по родительскому. Родители подумают, разочтут и выдадут, вот и все тут. Маменька все сокрушалась, как ей быть со мной при нашей бедности; разумеется, как посватался Потап Потапыч, она обеими руками перекрестилась. Разве я могла не послушаться маменьки, не утешить ее!
А п о л л и н а р и я  П а н ф и л о в н а. Послушались маменьку и полюбили богатого старичка.
О л ь г а. Как богатого не полюбить! Да я бы сейчас...
В е р а  Ф и л и п п о в н а. Богатого трудней полюбить. За что я его буду любить! Ему и так жить хорошо. Бедного скорей полюбишь. Будешь думать: «Того у него нет, другого нет», — станешь жалеть и полюбишь.
А п о л л и н а р и я  П а н ф и л о в н а. Уж на маменьку только слава; чай, и сами были не прочь за Потапа Потапыча идти. Всякому хочется получше пожить, особливо кто из бедности.
В е р а  Ф и л и п п о в н а. «Получше пожить». Да жила ли я, спросите! Моей жизни завидовать нечему. Я пятнадцать лет свету не видала; мне только и выходу было, что в церковь. Нет, виновата, в первую зиму, как я замуж вышла, в театр было поехали.
А п о л л и н а р и я  П а н ф и л о в н а. Да не доехали, что ли?
В е р а  Ф и л и п п о в н а. Нет, хуже.
А п о л л и н а р и я  П а н ф и л о в н а. Смешнее?
В е р а  Ф и л и п п о в н а. Кому как. Только что я села в ложу, кто-то из кресел на меня в трубку и посмотрел; Потап Потапыч как вспылил: «то, говорит, он глаза-то пялит, чего не видывал! Сбирайся домой!» Так и уехали до начала представления. Да с тех пор, вот уж пятнадцатый год, и сижу дома. Я уж не говорю о театрах, о гуляньях...
О л ь г а. Как, тетенька, неужели же ни в Сокольники, ни в парк, ни в Эрмитаж?..
В е р а  Ф и л и п п о в н а. Какие Сокольники, какой Эрмитаж! Я об них и понятия не имею.
О л ь г а. Однако, тетенька.
А п о л л и н а р и я  П а н ф и л о в н а. Да, уж нынче таких антиков немного, чтоб Сокольников не знать.
В е р а  Ф и л и п п о в н а. Ну, да уж так и быть. Сначала-то и горько было, и обидно, и до смертной тоски доходило, что все взаперти сижу; а потом, слава богу, прошло, к бедным привязалась; да так обсиделась дома, что самой страшно подумать: как это я на гулянье поеду? Да уж бог с ними, с гуляньями и театрами. Говорят, там соблазну много. Да ведь на белом свете не все ж дурное, есть что-нибудь и хорошее, я и хорошего-то не видала, ничего и не знаю. Для меня Москва-то как лес; пусти меня одну, так я подле дома заблужусь. Твердо дорогу знаю только в церковь да в баню. И теперь, как выеду, так словно дитя малое, на дома да на церкви любуюсь: всё-то мне в диковину.
О л ь г а. Все ж таки выезжали куда-нибудь?
В е р а  Ф и л и п п о в н а. Выезд мой, милая, был раза два-три в год по магазинам за нарядами, да и то всегда сам со мной ездил. Портниха и башмачник на дом приходят. Мех понадобится, так на другое утро я еще не проснулась, а уж в зале по всему полу меха разостланы, выбирай любой. Шляпку захочу, так тоже мадам полну карету картонов привезет. О вещах дорогих и говорить нечего: Потап Потапыч чуть не каждую неделю возил то серьги, то кольцо, то брошку. Хоть надевать некуда, а все-таки занятие: поутру встану, переберу да перегляжу всё — время-то незаметно и пройдет.
А п о л л и н а р и я  П а н ф и л о в н а. Сидели дома с Потап Потапычем да друг на друга любовались.что ж, любезное дело!
В е р а  Ф и л и п п о в н а. И любоваться-то не приходилось. Еще теперь, как Потап Потапыч стал здоровьем припадать, так иной день и дома просидит; а прежде по будням я его днем-то и не видала. Из городу в трактир либо в клуб, и жди его до трех часов утра. Прежде ждала, беспокоилась; а потом уж и ждать перестала, так не спится... с чего спать-то! А по праздникам: от поздней обедни за обед, потом отдохнет часа три, проснется, чаю напьется: «Скучно, говорит, с тобой. Поеду в карты играть». И нет его до утра. Вот и сижу я одна; в окна-то у нас, через сад, чуть не всю Москву видно, сижу и утро, и вечер, и день, и ночь, гляжу, слушаю. А по Москве гул идет, какой-то шум, стучат колеса; думаешь: ведь это люди живут, что-нибудь делают, коли такой шум от Москвы-то.
А п о л л и н а р и я  П а н ф и л о в н а. Житейское море волнуется.
В е р а  Ф и л и п п о в н а. Думала приемыша взять, сиротку, чтоб не так скучно было; Потап Потапыч не велит.
А п о л л и н а р и я  П а н ф и л о в н а. Сироту взять, так веселее будет.
В е р а  Ф и л и п п о в н а. Только чтоб не самого крошечного, не грудного
А п о л л и н а р и я  П а н ф и л о в н а. Нет, зачем. Так лет двадцати пяти, кудрявенького. От скуки приятно.
В е р а  Ф и л и п п о в н а. Ах, что вы, как вам не стыдно! Без шуток вам говорю, помешаться можно было. Как я тогда с ума не сошла, так это дивиться надо.
А п о л л и н а р и я  П а н ф и л о в н а. Старики уж всегда ревнивы.
В е р а  Ф и л и п п о в н а. Да что меня ревновать-то! Я в пятнадцать лет не взглянула ни разу на постороннего мужчину. В чем другом не похвалюсь, а этого греха нет за мной, чиста душа моя.
А п о л л и н а р и я  П а н ф и л о в н а. Ну, не говорите! Искушения не было, так и греха нет. Враг-то силен, поручиться за себя никак нельзя.
О л ь г а. Это правда, тетенька. Вы по вечерам и по балам не ездите, а посмотрели бы там, какие мужчины бывают. Умные, ловкие, образованные, не то, что...
А п о л л и н а р и я  П а н ф и л о в н а. «Не то, что мужья наши». Ай, Оленька! Вот умница! А ведь правду она говорит: пока не видишь других людей, так и свои хороши кажутся; а как сравнишь, так на свое-то и глядеть не хочется.
В е р а  Ф и л и п п о в н а. Что вы, что вы! Как вам не грех!
О л ь г а. Да ведь мы, тетенька, не слепые. Конечно, обязанность есть наша любить мужа, так ее исполняешь; а ведь глаза-то на что-нибудь даны.что невежа и дурак, а что образованный человек, разобрать-то не хитрость.
А п о л л и н а р и я  П а н ф и л о в н а. Не видали вы настоящих-то мужчин, так хорошо вам разговаривать. И первый человек греха не миновал, да и последний не минует. Грех сладок, а человек падок.
В е р а  Ф и л и п п о в н а. Ну, и слава богу, что смолоду искушения не было; а уж теперь и бояться нечего, мое время прошло.
А п о л л и н а р и я  П а н ф и л о в н а. Какие ваши года! Мне и под пятьдесят лет, да я за себя не поручусь.
О л ь г а. Я, кажется, до семидесяти лет влюбляться буду. А то и жить-то незачем, какой интерес! А тут вдруг как-то тепло на душе. А то какая наша жизнь? Пей, ешь да спи!
А п о л л и н а р и я  П а н ф и л о в н а. Я тоже не люблю, чтоб без занятия. Уж само собой, не любовь, — где уж! Хоть и не закАйваюсь. А чтоб были мне хлопоты: или сватать, или когда молодая женщина запутается, так поучишь ее, как из беды вынырнуть, мужу глаза отвести.
О л ь г а. Да что, в самом деле, тетенька, мы не люди, что ли! Посмотрите-ка, что мужчины-то делают, какую они себе льготу дают! что они боятся, аль стыдятся чего! Какая только придет им в голову фантазия, все и исполняют. А от нас требуют, чтоб не только мы закон соблюдали, а в душе и помышлении непорочность имели. Как еще они, при своей такой безобразной жизни, смеют от нас чего-то требовать! Да возьми такой муж в самом деле-то хорошую да благородную девушку, так она через три дня плюнет на него да убежит куда глаза глядят.
А п о л л и н а р и я  П а н ф и л о в н а. Недавно замужем, а как разговариваешь! Скоро жизнь-то раскусила.
О л ь г а. Раскусишь. Я шла замуж-то, как голубка была, а муж меня через неделю по трактирам повез арфисток слушать; сажал их за один стол со мной, обнимался с ними; а что говорили, так у меня волоса дыбом подымались!
В е р а  Ф и л и п п о в н а. Я такие речи в первый раз слышу.
А п о л л и н а р и я  П а н ф и л о в н а. Да вольно ж вам людей-то дичиться. Вы уж спесивы очень. Пожаловали бы когда к нам запросто или меня к себе приглашали почаще; угощенья для меня особенного не нужно; был бы чай да бутылка мадеры — вот и все.
В е р а  Ф и л и п п о в н а. Нет, где уж мне по гостям! Я одичала очень, мне и людей-то видеть тяжело. И раз-то в год выедешь, так час просидишь в гостях, уж там и скучно, домой тянет.
О л ь г а. Теперь не прежнее время, не взаперти живете; вот бы и начали выезжать понемножку, привыкать к людям.
В е р а  Ф и л и п п о в н а. Разница-то невелика: прежде взаперти жила, а теперь сама уселась дома. Вот только одно мое удовольствие — по монастырям стала ездить: в Симонов, в Новоспасский, в Андроньев.
А п о л л и н а р и я  П а н ф и л о в н а. Раненько за богомолье-то принялись.
В е р а  Ф и л и п п о в н а. Да хорошо там очень: когда небольшой праздник, там народу немного, тихо таково, просторно, поют хорошо. Выдешь за ограду, по бульварчику походишь, на Москву поглядишь, старушек богомолок найдешь, с ними потолкуешь.

Входит Огуревна.

Что ты?
О г у р е в н а. Сумлеваюсь насчет лимону.
В е р а  Ф и л и п п о в н а. Я сейчас, гостьи дорогие. (Уходит с Огуревной.)
А п о л л и н а р и я  П а н ф и л о в н а. По монастырям стала ездить! Надо подсмотреть за ней; в самом деле, нет ли сироты какого.
О л ь г а. Нет, не похоже.
А п о л л и н а р и я  П а н ф и л о в н а. Смотри ей в зубы-то! Я очень тихим-то не верю. Знаешь пословицу: «в тихом омуте...»?

Входит Вера Филипповна.

В е р а  Ф и л и п п о в н а. Сюда прикажете чай подать или туда пойдете? Сюда и мужчины придут; вон, кажется, Потап Потапыч подвигается.
А п о л л и н а р и я  П а н ф и л о в н а. Лучше мы к самовару присоединимся; я не люблю с мужчинами-то не привыкли мы вперемешку-то. Простору нет, разговор не тот; я в разговоре свободна, стеснять себя не люблю. Мужчины врут сами по себе, а мы сами по себе, и им свободней, и нам вольней. Любезное дело! А вместе одна канитель, а не разговор. Я с прибавлением люблю чай-то пить; неравно при мужчинах-то невзначай лишнее перельешь, так и совестно.
В е р а  Ф и л и п п о в н а. Как вам угодно. Пожалуйте!

Уходят Аполлинария Панфиловна, Ольга, Вера Филипповна.
Входят Каркунов (в руках бумага и карандаш), Xалымов, Константин Каркунов.


ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Каркунов, Халымов и Константин Каркунов.

К о н с т а н т и н. Помилуйте, дяденька!.. К чему, к чему?.. Ни к чему это не ведет.
К а р к у н о в. Помолчи ты, помолчи! (Халымову.) Ах, кум ты мой милый, вот уж спасибо, вот уж спасибо!
Х а л ы м о в. Да за что?
К а р к у н о в. Как за что? Я тебе шепнул: «Приезжай, мол», — а ты и приехал.
Х а л ы м о в. Да чудак: зовешь в гости, как не поехать! От хлеба-соли кто же отказывается!
К а р к у н о в. Да я еще тебя хлебом-то не кормил. Я, как ты приехал, так за дело тебя; говорю: «Помоги!..»
Х а л ы м о в. Да какое дело-то! Гроша оно медного не стоит; эка невидаль, завещание написать! Было б что отказывать; а коли есть, так нехитро: тут все твоя воля, что хочешь, то и пиши!
К а р к у н о в. Нет, ты не говори! Вот у нас тут по соседству адвокатишка проживает, такой паршивенький; а и тот триста рублей просит.
Х а л ы м о в. Еще мало запросил. Вольно ж тебе за адвокатами посылать.
К о н с т а н т и н. Да помилуйте! Коли есть единственный... так к чему? Одни кляузы!
К а р к у н о в. Погоди! Ты помолчи, помолчи.
Х а л ы м о в. Взял лист, и пиши!
К а р к у н о в. «Пиши», ишь ты! что я напишу, что я знаю! Как напьемся хорошенько, так "мыслете" писать наше дело; а перо-то возьмешь, так ведь надо, чтоб оно слушалось. А коли не слушается, так что ж ты тут! Ничего не поделаешь.
Х а л ы м о в. А ты его возьми покрепче в руки-то, да и пиши спервоначалу с божьего благословения: во имя, а прочее...
К а р к у н о в. Так, так, с божьего благословения; нельзя без этого, это уж первое дело. (Константину.) Ты незваный пришел, так вот тебе бумага и карандаш. Пиши! (Отдает бумагу и карандаш.) Пиши, что сказано.
К о н с т а н т и н. Да позвольте! Коли я единственный...
К а р к у н о в. Молчи, молчи!

Константин садится к столу.

Что ему писать-то?
Х а л ы м о в. Потом пиши: «Во-первых...»
К а р к у н о в. Константин, пиши: «Во-первых...»
Х а л ы м о в. «Поручаю душу мою богу...»
К а р к у н о в (вздыхая). Ох, ох! Да, да.

Константин пишет.

Х а л ы м о в. «А грешное тело мое предать земле по христианскому обряду».
К а р к у н о в. По христианскому, по христианскому, да, да, по христианскому, чтоб уж как следует.
Х а л ы м о в. Теперь насчет певчих... Каких тебе будет приятнее: чудовских иль нешумовских?
К а р к у н о в. Чудовских приятнее, друг ты мой любезный, приятнее.
Х а л ы м о в. Ну, и пиши «чудовских».
К а р к у н о в. Константин, запиши: «чудовских!»
Х а л ы м о в. Теперь покров на гроб... хочешь парчовый, хочешь глазетовый. Нынче этот товар до тонкости доведен, в Париже на выставке был.
К а р к у н о в. Над этим задумаешься, кум, задумаешься.
X а л ы м о в. Да как не задумаешься; дело большого рассудка требует. А ты вели принести образчиков, да который тебе к лицу, тот и обозначь; узорчик повеселей выбери. Да вот еще забыли, прежде всего надо: «Находясь в здравом уме». что забыли-то! Да и вправду, в здравом мы уме аль нет?
К а р к у н о в. В здравом, в здравом, куда хочешь. Константин, проставь впереди: «В здравом уме».
К о н с т а н т и н. Ну, уж сомневаюсь!
К а р к у н о в. Пиши, пиши, не твое дело!
X а л ы м о в. «И твердой памяти».
К а р к у н о в. Ну, насчет памяти... против прежнего не то.
X а л ы м о в. Да ведь помнишь всех, кто тебе должен ?
К а р к у н о в. Всех, всех, всех.
X а л ы м о в. Значит, твердая. Может быть, забываешь, кому сам должен? Так не беда, напомнят. Ну, главное дело кончено, теперь уж пустяки. Вот пиши: «Любезной супруге моей, Вере Филипповне, за ее любовь ко мне и всегдашние попечения...»
К а р к у н о в. Да, да, всегдашние попечения.
X а л ы м о в. Ну, там что знаешь.
К а р к у н о в. Пиши, Константин: «Все движимое и недвижимое имение и миллион денег».
К о н с т а н т и н. Да позвольте, дяденька...
К а р к у н о в. Молчи, молчи! Стоит, стоит, больше стоит.
X а л ы м о в. Уж это твое дело.
К а р к у н о в. Больше стоит, больше стоит. Только вот что, кум, ох...
X а л ы м о в. что случилось ?
К а р к у н о в. Оставлю я ей миллион, а она с моими деньгами-то замуж либо любовника.
Х а л ы м о в. Да тебе-то что за дело! Уж там как знает, как ей лучше.
К а р к у н о в. Нет, так нельзя, так нельзя: мои деньги-то. Она выйдет замуж, да еще подсмеется с мужем-то над стариком.
Х а л ы м о в. Да и подсмеются, ничего не поделаешь.
К а р к у н о в. Нет, вот как: любезной супруге моей, Вере Филипповне, коли не выйдет она замуж и не заведет любовника, миллион.
Х а л ы м о в. Нельзя так написать-то, кум.
К а р к у н о в. Отчего, кум?
Х а л ы м о в. Скажут, что не в здравом рассудке.
К а р к у н о в. Так мы этого писать не будем, не осрамим себя, кум, не осрамим. А вот что: я велю ей образ со стены снять да побожиться. Так, кум?
Х а л ы м о в. Так, так. Да ведь и она не глупа, она образ-то, на котором божилась, повернет к стене либо вовсе из комнаты вынесет, чтобы свидетелей не было; да и сделает, что хочет.
К а р к у н о в. Опять беда! Вот горе-то мое, горе!
Х а л ы м о в. Ну, как не горе! Всю жизнь мучил жену, хочешь и после смерти потиранить, да никак не придумаешь. Да она честно жила с тобой?
К а р к у н о в. Честно, честно. что тут говорить — святая!
Х а л ы м о в. Всякий твой каприз, всякую блажь исполняла?
К а р к у н о в. Исполняла, исполняла.
Х а л ы м о в. Стоит это чего-нибудь?
К а р к у н о в. Стоит, стоит, как не стоить!
Х а л ы м о в. Ну, чего это стоит, то ты и дай ей; да уж и не печалься больше, пусть живет, как сама знает.
К а р к у н о в. Нет, мало, мало. (Константину.) Да что тут! Пиши, без всяких условиев, миллион.
К о н с т а н т и н. Уж это, дяденька, даже довольно глупо, позвольте вам сказать.
К а р к у н о в. Ты молчи! Ты должен к дяде со всяким уважением.
К о н с т а н т и н. Я со всяким уважением; а ежели что не умно, так поневоле скажешь «глупо».
Х а л ы м о в. Пойдем дальше помаленьку! Теперь племяннику... «Племяннику моему, Константину Лукичу Каркунову, за его почтительность и хорошее поведение...»
К а р к у н о в. Пиши, Константин: «Племяннику моему...»
К о н с т а н т и н. Написал.
К а р к у н о в. Вся моя торговля, фабричное заведение, опричь стен, товары, векселя и миллион денег.
К о н с т а н т и н. Я так понимаю, что это только одна шутка с вашей стороны.
К а р к у н о в. Только чтоб он вечно поминал меня, а свое пьянство и безобразие оставил.
К о н с т а н т и н. Безобразием-то, дяденька, мы вместе занимались; ежели я и пьянствовал, так для вашего удовольствия.
К а р к у н о в. И чтоб всю жизнь он чувствовал.
X а л ы м о в. Опять ты с чувствами! А если он чувствовать не будет?
К а р к у н о в. Тогда деньги отобрать.
Х а л ы м о в. Нет, ты эти аллегории брось! Никто такого твоего завещания не утвердит.
К о н с т а н т и н. Оставьте! Пущай не утвердят; тем лучше, все мне и достанется.
К а р к у н о в. Ишь ты какой ловкий! Пиши: миллион! Миллион тебе — вот и все.
К о н с т а н т и н. Одна только прокламация, больше ничего.
Х а л ы м о в. Ну, еще что? Кому еще соблаговолишь?
К а р к у н о в. Приказчику моему, Ерасту... Пиши: ему десять тысяч! Давай бумагу, ступай! Об остальном без тебя порешим.
К о н с т а н т и н. Ну, дяденька, не ожидал. Кажется, знаете, какой я человек! Можно довериться без сумления. Стоит вам приказать словесно: выдай тому столько-то, тому столько-то — в точности исполню. Наследник у вас один я, а вы какую-то моду выдумали — завещание писать. Смешно даже.
К а р к у н о в. Ну, хорошо, хорошо, ступай! Обижен не будешь.

Константин уходит.


ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Каркунов и Халымов.

К а р к у н о в (осмотрел все двери). Ну, кум, вот уж теперь ты мне помоги, в ножки поклонюсь! Возьми бумажку-то! (Подает бумагу, писанную Константином.) Захерь, всю захерь! Да напиши ты мне все завещание снова! При племяннике я правды-то говорить не хотел.
Х а л ы м о в. А в чем твоя правда-то?
К а р к у н о в. Грешный я, ах, какой грешный человек! что грехов, что грехов! что неправды на душе, что обиды людям, что всякого угнетения!
X а л ы м о в. Ну, так что же?
К а р к у н о в. Так надо, чтоб за мою душу много народу молилось; выкупать надо душу-то из аду кромешного.
X а л ы м о в. Как же ты ее выкупишь?
К а р к у н о в. А вот как: ни жене, ни племяннику ничего, так разве малость какую. На них надежда плоха, они не умолят. Все на бедных, неимущих, чтобы молились. Вот и распиши! Ты порядок-то знаешь: туда столько, в другое место столько, чтобы вечное поминовение, на вечные времена... на вечные. А вот тебе записочка, что у меня есть наличными и прочим имуществом. (Достает из кармана бумажку и подает Халымову.)
X а л ы м о в. Ого! Сколько у тебя наличных-то! Где же ты их держишь?
К а р к у н о в. Дома, кум, вон в шкапу.
X а л ы м о в. Ты живешь в захолустье, кругом пустыри; налетят молодцы, так увезут у тебя деньги-то и с твоим дорогим шкапом вместе.
К а р к у н о в. Не боюсь, кум, нет. Нынче, кум, люди-то умны, говорят, стали; так и я с людьми поумнел. Вот видишь две пуговки! (Показывает две пуговки подле шкафа). Электрический звонок! А? Умственная штука, кум, умственная штука! Одну пуговку нажму — все молодцы и дворники тут, а другую — сто человек фабричных через две минуты здесь будут.
Х а л ы м о в. Ну, кум, задал ты мне задачу!
К а р к у н о в. Сделай милость! Будь друг! Трепещу, трепещу, что грехов-то, что грехов-то, что всякого окаянства!
X а л ы м о в. Как же ты жену-то обидишь, за что?
К а р к у н о в. Да, да... жена у меня душа ангельская, голубица чистая. Как подумаю, кум, про нее, так слезы у меня. Вот видишь, слезы. Заморил я ее, всю жизнь загубил... Да что же... Мое ведь... кому хочу, тому и даю. Душа-то дороже жены. Вот еще приказчик... Я у приятеля сыночка взял, обещал в люди вывести, наградить... а не вывел. И жалованье-то платил малое, все посулами проводил... И об нем тоже, видиш