Жан Ануй. Антигона
Перевод В.Дмитриева.
Москва, Изд-во "Гудьял-пресс", 1999
OCR & spellcheck: Ольга Амелина, март 2005


ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

АНТИГОНА.
КРЕОН.
ГЕМОН.
ИСМЕНА.
ЭВРИДИКА.
КОРМИЛИЦА.
ПРИСЛУЖНИК КРЕОНА.
СТРАЖНИКИ.
ВЕСТНИК.
ПРОЛОГ.
ХОР.


Простые декорации. Три одинаковые двери. При поднятии занавеса все действующие лица на сцене.
Они разговаривают, вяжут, играют в карты.

От них отделяется Пролог и выходит вперед.

П р о л о г. Ну что ж, начнем. Эти персонажи сейчас сыграют перед вами трагедию об Антигоне. Антигона — маленькая худышка, что сидит вон там, уставившись в одну точку, и молчит. Она думает. Она думает, что вот сейчас станет Антигоной, что из худой, смуглой и замкнутой девушки, которую никто в семье не принимал всерьез, внезапно превратится в героиню и выступит одна против целого мира, против царя Креона, своего дяди. Она думает, что умрет, хотя молода и очень хотела бы жить. Но ничего не поделаешь: ее зовут Антигоной, и ей придется сыграть свою роль до конца... С той минуты, как поднялся занавес, она чувствует, что с головокружительной быстротой удаляется от сестры Исмены, которая смеется и болтает с молодым человеком; от всех нас, спокойно глядящих на нее, — мы ведь не умрем сегодня вечером.
Юноша, беседующий с белокурой счастливой красавицей Исменой, — Гемон, сын Креона. Он жених Антигоны. Все влекло его к Исмене: любовь к танцам и играм, желание счастья и удачи и чувственность тоже, ведь Исмена гораздо красивее Антигоны. Но однажды вечером на балу, где он танцевал только с Исменой, которая была ослепительна в своем новом платье, он отыскал Антигону, мечтавшую, сидя в уголке, — в той же позе, что и сейчас, обхватив руками колени, — и попросил ее стать его женой. Почему? Этого никто никогда не мог понять. Антигону это не удивило, она подняла на него свои серьезные глаза и, грустно улыбнувшись, дала свое согласие... Оркестр начинал новый танец. Там, в кругу других юношей, громко смеялась Исмена. А он, он теперь должен был стать мужем Антигоны. Он не знал, что на свете никогда не будет мужа Антигоны и что этот высокий титул давал ему лишь право на смерть.
Крепкий седой мужчина, о чем-то размышляющий, рядом с которым стоит юный прислужник, — это Креон. Он царь. Лицо его в морщинах, он утомлен; ему выпала нелегкая роль — управлять людьми. Раньше, во времена Эдипа, когда он был всего лишь первым вельможей при дворе, он любил музыку, красивые переплеты, любил бродить по антикварным лавочкам в Фивах. Но Эдип и его сыновья умерли. Креон бросил свои книги и безделушки, засучил рукава и стал на их место.
Иной раз вечером он чувствует усталость и спрашивает себя, не бесполезное ли это занятие — управлять людьми? Не лучше ли поручить эту грязную работу другим, тем, которые не привыкли много раздумывать... Но утром перед ним снова возникают вопросы, которые требуют срочного решения, и он встает, спокойный, как рабочий на пороге трудового дня.
Пожилая женщина, что стоит рядом с кормилицей, воспитавшей обеих сестер, и вяжет, — это Эвридика, жена Креона. Она будет вязать на протяжении всей трагедии, пока не наступит ее черед идти умирать. Она добрая, любящая, полна достоинства, но не может быть мужу подмогой. Креон одинок. Он одинок рядом со своим юным прислужником, который слишком мал и тоже ничем не может ему помочь.
Тот бледный юноша, который стоит в одиночестве, задумавшись, в глубине сцены, прислонясь к стене, — вестник. Это он явится с сообщением о смерти Гемона. Вот почему ему не хочется ни болтать, ни присоединяться к обществу остальных. Он уже знает...
Наконец, трое краснорожих мужчин, играющих в карты, сдвинув шапки на затылок, — это стражники. Они, в сущности, неплохие парни; у каждого из них, как у всех людей, есть жена, дети, мелкие заботы, но уже будьте спокойны, они в любую минуту схватят обвиняемых. От них пахнет чесноком, кожей, вином, и они лишены всякого воображения. Это слуги правосудия, их ни в чем не упрекнешь и они всегда довольны собой. Но сейчас они служат Креону — до тех пор, пока новый владыка Фив, должным образом облеченный властью, в свою очередь не прикажет арестовать его.
А теперь, когда вы познакомились со всеми героями, мы приступим к трагедии. Она начинается с момента, когда сыновья Эдипа, Этеокл и Полиник, которые должны были поочередно, в течение года каждый, править Фивами, вступили в борьбу и убили друг друга под стенами города. Этеокл, старший, по окончании срока своего правления отказался уступить место брату. Семь чужеземных царей, которых Полиник перетянул на свою сторону, были разбиты перед семью вратами Фив. Теперь город спасен, враждовавшие братья погибли, и Креон, новый царь, повелел старшего брата, Этеокла, похоронить торжественно, с почестями, а тело Полиника, этого бунтовщика, бродяги, бездельника, не оплаканное и не похороненное, оставить на растерзание воронам и шакалам. Всякий, кто осмелится предать его земле, будет безжалостно осужден на смерть.

Пока Пролог говорит, действующие лица одно за другом покидают сцену. Пролог тоже скрывается. Освещение на сцене меняется. Мертвенно-бледный рассвет проникает в спящий дом.

Антигона приоткрывает дверь и входит на цыпочках, босиком, держа сандалии в руках. На мгновение она останавливается, прислушивается. Появляется Кормилица.

К о р м и л и ц а. Откуда ты?
А н т и г о н а. С прогулки, няня. До чего же было красиво! Сначала все кругом серое... Но сейчас — ты представить себе не можешь — все стало розовым, желтым, зеленым, словно на цветной открытке. Нужно вставать пораньше, няня, если хочешь увидеть мир без красок. (Собирается уйти.)
К о р м и л и ц а. Я встала, когда было еще совсем темно, пошла в твою комнату посмотреть, не сбросила ли ты во сне одеяло, глядь — а постель пуста!
А н т и г о н а. Сад еще спал. Я застала его врасплох, няня. Он и не подозревал, что я любуюсь им. Как красив сад, когда он еще не думает о людях!
К о р м и л и ц а. Ты ушла. Я побежала к дверям: ты оставила их полуоткрытыми.
А н т и г о н а. Поля были мокрые от росы и чего-то ожидали. Все кругом чего-то ожидало. Я шла одна по дороге, звук моих шагов гулко отдавался в тишине, и мне было неловко — ведь я прекрасно знала, что ждут не меня. Тогда я сняла сандалии и осторожно проскользнула в поле, так что оно меня не заметило.
К о р м и л и ц а. Придется тебе вымыть ноги, прежде чем ты ляжешь в постель.
А н т и г о н а. Я больше не лягу.
К о р м и л и ц а. Но ты ведь поднялась в четыре часа! Даже четырех не было! Я встаю, чтобы взглянуть, хорошо ли она укрыта... а постель пуста и уже остыла.
А н т и г о н а. Если каждое утро вставать так рано, наверно, всегда будет так же приятно выйти первой в поле. Правда, няня?
К о р м и л и ц а. Утро? Была еще ночь! Ты думаешь, обманщица, так я тебе и поверю, что ты ходила на прогулку! Отвечай, где ты была?
А н т и г о н а (со странной улыбкой). Да, правда, была еще ночь. Только одна я в полях и думала, что уже утро. Это чудесно, няня! Сегодня я первая увидела, как настал день.
К о р м и л и ц а. Нечего, нечего мне зубы заговаривать! Старая песенка! И я когда-то была девушкой... Я тоже не была тихоней, но и не такой упрямой. Где ты была, бесстыдница?
А н т и г о н а (неожиданно серьезно). Я не бесстыдница.
К о р м и л и ц а. Ты была на свидании. Может, станешь отказываться?
А н т и г о н а (тихо). Да, я была на свидании.
К о р м и л и ц а. У тебя есть возлюбленный?
А н т и г о н а (странным тоном, после паузы). Да, няня, у меня есть возлюбленный. Бедняга!
К о р м и л и ц а (гневно). Красиво, нечего сказать! Хороша же ты! А еще царская дочь! Вот и мучайся, воспитывай их! Все вы скроены на один лад. А ведь ты была не такой, как другие, не вертелась вечно перед зеркалом, не подкрашивала губки, не старалась обратить на себя внимание... Я часто говорила себе: «Господи, эта девочка совсем не кокетлива! Все время в одном и том же платье, плохо причесана... Юноши будут заглядываться только на Исмену, с ее локонами и лентами, а эта останется висеть у меня на шее...» И что же, оказывается, ты совсем, как твоя сестра, даже хуже, лицемерка ты этакая! Кто же он такой? Верно, какой-нибудь бездельник? Мальчишка, которого ты даже не решаешься привести к своим родным и сказать: «Я люблю его и хочу выйти за него замуж!» Так, что ли? Отвечай, негодница!
А н т и г о н а (снова чуть заметно улыбается). Да, няня.
К о р м и л и ц а. Она еще поддакивает! Боже милосердный! Я стала за тобой ходить, когда ты была совсем крошкой, я обещала твоей бедной матери, что ты вырастешь честной девушкой, — и вот, пожалуйста! Но это даром тебе не пройдет, моя милая! Я, правда, всего только кормилица, и ты считаешь меня старой дурой... Ладно! Но твой дядя, твой дядя Креон все узнает, будь уверена!
А н т и г о н а (устало). Да, няня, узнает. Оставь меня в покое.
К о р м и л и ц а. Посмотрим, что он скажет, услышав, что ты шляешься по ночам! А Гемон, твой жених? Ты же обручена с ним! Хороша невеста — вскакивает в четыре утра и бежит на свидание к другому! А потом еще просит оставить ее в покое, хочет, чтобы я молчала! Знаешь, что я должна была бы сделать? Отшлепать тебя хорошенько, как в те дни, когда ты была маленькой.
А н т и г о н а. Не кричи так, нянечка. Не сердись на меня сегодня.
К о р м и л и ц а. Не кричи? Так мне вдобавок и кричать нельзя? Вот как! А обещание, которое я давала твоей матери! Знаешь, что она сказала бы, будь она здесь? «Старая дура — да, старая дура, — ты не сумела сохранить мою девочку чистой. И кричала ты на них, и ворчала словно сторожевой пес, и кутала их, чтобы не простудились, и гоголь-моголем пичкала, чтобы были здоровыми; но в четыре часа утра ты, старая дура, спишь, спишь как сурок, хоть не имеешь права глаз сомкнуть, и они преспокойно удирают, ты приходишь к ним в комнату, а постель давно уже остыла...». Вот что скажет твоя мать, когда я увижу ее на том свете, и мне станет стыдно, тут от стыда умереть можно, но я уже буду мертвой. Я только опущу голову и скажу: «Да, все это правда, госпожа Иокаста!»
А н т и г о н а. Ну не плачь, няня! Ты сможешь смело глядеть в глаза моей матери, когда увидишь ее. И она скажет: «Здравствуй, няня, спасибо тебе за маленькую Антигону. Ты хорошо заботилась о ней». Мама знает, почему я уходила сегодня утром.
К о р м и л и ц а. Так у тебя нет возлюбленного?
А н т и г о н а. Нет, нянечка.
К о р м и л и ц а. Ты что, смеешься надо мной? Постыдись, я уже старуха. Ты всегда была моей любимицей, хотя характер у тебя отвратительный. Твоя сестра была послушнее, но мне казалось, что ты меня любишь больше. Но если бы ты меня любила, ты сказала бы мне правду. Почему твоя постель была пуста, когда я пришла подоткнуть одеяло?
А н т и г о н а. Нянечка, пожалуйста, перестань плакать! (Обнимает ее.) Ну полно, мое доброе румяное яблочко! Помнишь, как я натирала тебе щеки, чтобы они блестели? Старенькое, сморщенное яблочко! Нечего по пустякам заливать слезами свои морщинки. Все это глупости. Я чиста, у меня нет другого возлюбленного, кроме Гемона, моего жениха, клянусь тебе. Я даже могу поклясться, если хочешь, что у меня никогда не будет другого возлюбленного. Побереги свои слезки, побереги. Они тебе, может быть, еще пригодятся, нянечка! Когда ты плачешь, я снова чувствую себя ребенком... А сегодня я не должна чувствовать себя ребенком.

Входит Исмена.

И с м е н а. Ты уже встала? Я заходила в твою комнату.
А н т и г о н а. Да, я уже встала.
К о р м и л и ц а. И эта туда же! Вы что, обе с ума спятили? Поднимаетесь раньше служанок! По-вашему, царским дочерям пристало разгуливать натощак? Хороши, нечего сказать! До сих пор не одеты. Мне же за вас и попадет, вот увидите!
А н т и г о н а. Оставь нас, няня. Нам совсем не холодно, ведь уже лето. Свари-ка лучше кофе. (Устало опускается на скамью.) Я бы с удовольствием выпила чашечку кофе. Пожалуйста, нянечка! Мне станет лучше, когда я выпью кофе.
К о р м и л и ц а. Голубка моя! У тебя от голода голова кружится, а я, старая дура, ворчу, вместо того чтобы напоить тебя горячим! (Поспешно уходит.)
И с м е н а. Ты больна?
А н т и г о н а. Нет, просто немного устала. (Улыбается.) Это потому, что я рано поднялась.
И с м е н а. Я тоже не спала.
А н т и г о н а (снова улыбается). Тебе надо выспаться, а то завтра ты будешь не такой красивой.
И с м е н а. Не смейся надо мной!
А н т и г о н а. Я не смеюсь. Сегодня твоя красота придает мне сил. Помнишь, какой несчастной я чувствовала себя в детстве? Я старалась измазать тебя грязью, засовывала тебе за шиворот гусениц. Однажды я привязала тебя к дереву и отрезала тебе волосы, твои прекрасные волосы... (Гладит ее по волосам) Разве станешь думать о всякой ерунде, когда у тебя такие прекрасные, мягкие волосы, так аккуратно причесанные!
И с м е н а (внезапно). Почему ты говоришь о пустяках?
А н т и г о н а (тихо, продолжая гладить ее по волосам). Я не говорю о пустяках...
И с м е н а. Знаешь, Антигона, я все обдумала.
А н т и г о н а. Да.
И с м е н а. Я думала всю ночь. Ты сошла с ума!
А н т и г о н а. Да.
И с м е н а. Мы не можем.
А н т и г о н а (после паузы, тихим голосом). Почему?
И с м е н а. Он велит нас казнить.
А н т и г о н а. Конечно. Каждому свое. Он должен осудить нас на смерть, а мы — похоронить брата. Так уж все распределено. Что ж тут можно поделать?
И с м е н а. Я не хочу умирать.
А н т и г о н а (тихо). И я тоже не хотела бы умирать.
И с м е н а. Слушай, я думала всю ночь. Я старше тебя и всегда поступаю разумнее. А вот ты вечно делаешь, что тебе в голову взбредет, даже если это страшная глупость. Я более уравновешенная. Всегда все обдумываю.
А н т и г о н а. Иногда не надо слишком много думать.
И с м е н а. Надо, Антигона. Разумеется, все это ужасно, мне тоже жалко брата, но я отчасти понимаю и дядю.
А н т и г о н а. Я не хочу понимать отчасти!
И с м е н а. Он царь, он обязан подавать пример.
А н т и г о н а. Но я не царь, я не обязана подавать пример... Эта маленькая Антигона, упрямая, скверная, глупая, делает все, что взбредет ей в голову, и тогда ее ставят в угол или запирают в чулан. И поделом! Надо было слушаться!
И с м е н а. Ну вот!.. Уже нахмурила брови, уставилась в одну точку... Уже готова ринуться очертя голову, никого не слушая. Выслушай хотя бы меня! Я чаще, чем ты, бываю права.
А н т и г о н а. А я не хочу быть правой.
И с м е н а. Попробуй хоть понять!
А н т и г о н а. Понять... Я только это и слышу от вас с тех пор, как себя помню. Нужно было понять, что нельзя прикасаться к воде, прекрасной, холодной воде, потому что она может пролиться на пол, что нельзя прикасаться к земле, потому что она может выпачкать платье... Нужно было понять, что нельзя съедать все сразу, нельзя отдавать нищему, которого встретишь на дороге, все, что у тебя в карманах; нельзя бежать, бежать наперегонки с ветром, пока не упадешь. И пить, когда жарко, и купаться рано утром или поздно вечером, как раз тогда, когда хочется! Понимать. Всегда понимать! Я не хочу понимать. Я все пойму, когда состарюсь... (Тихо.) Если я когда-нибудь состарюсь... Но не теперь.
И с м е н а. Он сильнее нас, Антигона. Он — царь. Все в городе думают так же, как он. Их тысячи, много тысяч, они кишат на улицах Фив.
А н т и г о н а. Я не слушаю тебя.
И с м е н а. Они будут орать. Нас схватят тысячи рук, тысячеликая толпа будет сверлить нас взглядом. Нам будут плевать в лицо. И когда нас повезут в повозке к месту казни, их ненависть, их смрад, их насмешки всю дорогу будут сопровождать нас. А на площади стеной станут стражники, с тупыми багровыми лицами, в жестких воротничках, с грубыми, чисто вымытыми руками и бычьим взглядом. И ничто не поможет — ни крики, ни мольбы: они будут выполнять все, что им прикажут, как рабы, не задумываясь, хорошо это или плохо... А страдания? Ведь нам придется страдать, испытывать боль, и она будет все сильней и сильней и станет совсем нестерпимой; нам покажется, что она дошла до предела, но она будет все усиливаться... Как пронзительный крик, который становится все резче... О, я не могу, не могу!
А н т и г о н а. Как ты хорошо все обдумала!
И с м е н а. Я думала всю ночь. А ты?
А н т и г о н а. Я тоже, можешь не сомневаться.
И с м е н а. Ты знаешь, я не храброго десятка.
А н т и г о н а (тихо). Я тоже. Что ж из того?

Пауза.

И с м е н а (неожиданно). Разве тебе не хочется жить?
А н т и г о н а (шепотом). Не хочется жить... (Тише, едва слышно.) А кто вставал спозаранку только для того, чтобы каждой порой ощутить ласку утреннего прохладного ветерка? Кто ложился позже всех, — даже падая с ног от усталости, — лишь бы еще немного насладиться прелестью ночи? Кто в детстве плакал от того, что нельзя в полях сорвать все цветы, поймать всех зверушек?
И с м е н а (порывисто бросается к Антигоне). Сестричка!
А н т и г о н а (выпрямившись, громко). Нет, оставь меня! Нечего ко мне ласкаться! Теперь не время обнявшись хныкать. Ты говоришь, что все обдумала? По-твоему, можно отступить только потому, что весь город ополчится против тебя, что тебя ждут страдания и ты боишься смерти?
И с м е н а (опускает голову). Да.
А н т и г о н а. Ну что ж, воспользуйся этим предлогом.
И с м е н а (бросаясь к ней). Антигона, умоляю тебя! Пусть мужчины верят в высокие идеалы и умирают за них. Но ты же девушка!
А н т и г о н а (сквозь зубы). Да, девушка. Разве мало я плакала из-за того, что родилась девчонкой?
И с м е н а. Счастье так близко! Тебе нужно только протянуть руку, и оно твое. Ты помолвлена, ты молода, ты красива...
А н т и г о н а (глухо). Нет, я не красива.
И с м е н а Ты красива не так, как мы, — иначе. И ты отлично знаешь, что именно на тебя оборачиваются уличные мальчишки, а девчонки замолкают и глядят на тебя во все глаза, пока ты не завернешь за угол...
А н т и г о н а (едва заметно улыбается). Мальчишки, девчонки!
И с м е н а (помолчав). А Гемон?
А н т и г о н а (сдержанно). Сейчас я поговорю с Гемоном, и с Гемоном все будет кончено.
И с м е н а. Ты сошла с ума!
А н т и г о н а (улыбаясь). Что бы я ни делала, ты всегда называла меня сумасшедшей, даже когда мы были совсем детьми. Пойди приляг, Исмена... Видишь, уже светло, и теперь я все равно ничего не могла бы сделать. Тело брата тесным кольцом окружили стражники. Они охраняют его, как будто ему и вправду удалось стать царем. Иди приляг, ты побледнела от усталости.
И с м е н а. А ты?
А н т и г о н а. Мне не хочется спать... Но обещаю тебе, что никуда не пойду, пока ты не проснешься. Кормилица принесет мне что-нибудь поесть. Иди поспи еще. Солнце только взошло. У тебя глаза слипаются. Пойди же...
И с м е н а. Я ведь смогу тебя убедить, правда? Смогу тебя убедить? Ты выслушаешь меня еще раз?
А н т и г о н а (устало). Да, я выслушаю тебя. Я всех вас выслушаю. А теперь, прошу тебя, иди поспи. А то завтра ты будешь не такой красивой. (С грустной улыбкой провожает взглядом уходящую Исмену, потом устало садится.) Бедная Исмена!
К о р м и л и ц а (входя). Вот кофе и гренки. Ешь, голубка!
А н т и г о н а. Мне не хочется есть, няня.
К о р м и л и ц а. Я сама их поджарила и намазала маслом, как ты любишь.
А н т и г о н а. Какая ты милая, нянечка. Но я выпью только глоточек кофе.
К о р м и л и ц а. Что у тебя болит?
А н т и г о н а. Ничего, нянечка. Но все равно укутай меня получше, как бывало, когда я болела... Ах, нянечка, ты прогоняла лихорадку, прогоняла кошмары, прогоняла тень, что падала от шкафа и медленно ползла по стене, издеваясь надо мной... Ты прогоняла мириады насекомых, которые что-то грызли в ночной тишине... Ты прогоняла ночь с ее безмолвным диким воем... Ты, нянечка, прогоняла и саму смерть. Дай мне руку, как бывало, когда ты сидела у моей постели.
К о р м и л и ц а. Да что с тобой, моя горлинка?
А н т и г о н а. Ничего, нянечка. Просто я еще мала для всего этого... Но никто, кроме тебя, не должен об этом знать.
К о р м и л и ц а. Для чего мала, моя птичка?
А н т и г о н а. Ни для чего, нянечка. Главное, ты со мной. Я держу твою добрую шершавую руку, она всегда от всего спасает, я это хорошо знаю. Может быть, она еще раз спасет меня? Ведь ты, нянечка, всемогуща.
К о р м и л и ц а. Что ж я могу для тебя сделать, моя голубка?
А н т и г о н а. Ничего, нянечка. Только приложи руку к моей щеке, вот так. (На минуту замирает, закрыв глаза.) Ну вот, я больше не боюсь. Ни злого людоеда, ни буки, ни бабы-яги, которая ворует детей. (Помолчав, другим тоном.) Слушай, нянечка! Мою собаку, Милку...
К о р м и л и ц а. Ну?
А н т и г о н а. Обещай, что никогда больше не будешь бранить ее.
К о р м и л и ц а. Да ведь она все пачкает своими грязными лапами! Ее и в дом-то нельзя пускать.
А н т и г о н а. Не брани ее, даже если она все пачкает. Обещай мне это, нянечка!
К о р м и л и ц а. Что ж, по-твоему, она тут все перепортит, а я ей слова не скажи?
А н т и г о н а. Да, нянечка.
К о р м и л и ц а. Ну, это уж слишком!
А н т и г о н а. Пожалуйста, нянечка! Ты же любишь Милку, мою добрую головастую Милку. И, в конце концов, ты ведь обожаешь уборку. Ты была бы просто несчастной, не будь грязи... Ну прошу тебя, не брани мою Милку!
К о р м и л и ц а. А если она нагадит на ковры?
А н т и г о н а. Все равно, обещай, что не будешь бранить ее. Я тебя очень-очень прошу, нянечка!
К о р м и л и ц а. Знаешь ведь, что не могу тебе отказать, когда ты ласкаешься ко мне... Ну ладно, ладно. Я буду подтирать за ней и ни разу не заворчу. Ты совсем мне голову заморочила!
А н т и г о н а. И еще обещай мне, что будешь с ней все время разговаривать.
К о р м и л и ц а. Да где это видано?! Говорить с собакой!
А н т и г о н а. В том-то и дело, не говори с ней как с собакой. Говори, как с человеком, ты же слыхала, как я с ней разговариваю...
К о р м и л и ц а. Ну нет! Хоть я и старая, но из ума еще не выжила! Да зачем это тебе, чтобы все в доме разговаривали с собакой, как ты?
А н т и г о н а (тихо). А если я вдруг не смогу с ней больше разговаривать?
К о р м и л и ц а (не понимая). Не сможешь с ней разговаривать? Почему?
А н т и г о н а (отворачивается; потом твердо). А потом, если она будет слишком тосковать, все время ждать меня, смотреть на дверь, как будто я только что вышла, может быть, лучше будет убить ее, нянечка. Только чтобы ей не было больно.
К о р м и л и ц а. Убить ее, голубка? Убить твою собаку? Да ты, никак, нынче сошла с ума!
А н т и г о н а. Нет, нянечка.

Входит Гемон.

Вот и Гемон. Оставь нас, нянечка, и не забудь, что ты мне обещала.

Кормилица уходит.

А н т и г о н а (подбегает к Гемону). Прости, Гемон, что я ссорилась с тобой вчера вечером, прости за все! Это я была неправа. Пожалуйста, прости меня!
Г е м о н. Ты прекрасно знаешь, что я простил тебя, едва за тобой захлопнулась дверь. Еще не исчез запах духов, которыми ты надушилась, а я уже простил тебя. (Обнимает ее, смотрит на нее, улыбается) У кого ты стащила эти духи?
А н т и г о н а. У Исмены.
Г е м о н. А губную помаду, а пудру, а красивое платье?
А н т и г о н а. Тоже у нее.
Г е м о н. Для кого же ты так принарядилась?
А н т и г о н а. Я скажу тебе. (Крепче прижимается к нему.) О милый мой, какой я была глупой! Вечер пропал... Такой прекрасный вечер!
Г е м о н. Ничего, у нас будет еще немало вечеров, Антигона.
А н т и г о н а. А может быть, и не будет.
Г е м о н. И немало размолвок. Счастья без размолвок не бывает.
А н т и г о н а. Счастья, да... Слушай, Гемон!
Г е м о н. Я слушаю.
А н т и г о н а. Не смейся. Будь сегодня серьезным.
Г е м о н. Я серьезен.
А н т и г о н а. И обними меня. Обними так крепко, как никогда еще не обнимал. Чтоб вся твоя сила перелилась в меня.
Г е м о н. Вот! Изо всех своих сил!
А н т и г о н а (вздохнув). Как хорошо.

Некоторое время они стоят молча обнявшись.

(Потом тихо.) Послушай, Гемон!
Г е м о н. Да.
А н т и г о н а. Я хотела сказать тебе сегодня утром... Мальчик, который родился бы у нас с тобой...
Г е м о н. Да.
А н т и г о н а. Знаешь, я сумела бы защитить его от всего на свете.
Г е м о н. Да, Антигона.
А н т и г о н а. О, я так крепко обнимала бы его, что ему никогда не было бы страшно, клянусь тебе! Он не боялся бы ни наступающего вечера, ни палящих лучей полуденного солнца, ни теней... Наш мальчик, Гемон! Мать у него была бы такая маленькая, плохо причесанная, но самая надежная, самая настоящая из всех матерей на свете, даже тех, у кого пышная грудь и большие передники. Ты веришь в это, правда?
Г е м о н. Да, любовь моя.
А н т и г о н а. И ты веришь, что у тебя была бы настоящая жена?
Г е м о н (обнимает ее). У меня настоящая жена.
А н т и г о н а (внезапно вскрикивает, прильнув к нему). Так ты любил меня, Гемон? Ты любил меня в тот вечер? Ты уверен в этом?
Г е м о н (тихонько укачивая ее). В какой вечер?
А н т и г о н а. Уверен ли ты, что тогда, на балу, когда отыскал меня в углу, ты не ошибся, тебе нужна была именно такая девушка? Уверен ли ты, что ни разу с тех пор не пожалел о своем выборе? Ни разу даже втайне не подумал, что лучше было бы сделать предложение Исмене?
Г е м о н. Дурочка!
А н т и г о н а. Ты меня любишь, правда? Любишь как женщину? Твои руки, сжимающие меня, не лгут? Твои большие руки, которые обхватили меня? Меня не обманывают запах и тепло твоего тела и беспредельное доверие, которое я испытываю, когда склоняю голову к тебе на плечо?
Г е м о н. Да, я люблю тебя как женщину, Антигона.
А н т и г о н а. Но ведь я худа и смугла, а Исмена — точно золотисто-розовый плод.
Г е м о н (шепчет). Антигона...
А н т и г о н а. О, я сгораю от стыда. Но сегодня мне нужно знать. Скажи правду, прошу тебя! Когда ты думаешь о том, что я стану твоей, чувствуешь ли ты, что у тебя внутри будто пропасть разверзается, будто что-то в тебе умирает?
Г е м о н. Да, Антигона.
А н т и г о н а (вздохнув, после паузы). И я тоже чувствую это. Я хотела сказать тебе, что была бы горда стать твоей женой, настоящей женой, на которую всегда можно опереться не задумываясь, как на ручку кресла, где отдыхаешь по вечерам, как на вещь, целиком принадлежащую тебе. (Высвобождается из его объятий и продолжает другим тоном.) Ну вот. А теперь я хочу сказать тебе еще кое-что. И когда я все скажу, ты немедленно уйдешь, ни о чем не расспрашивая. Даже если мои слова покажутся тебе странными, даже если они причинят тебе боль. Поклянись мне!
Г е м о н. Что еще ты хочешь мне сказать?
А н т и г о н а. Сперва поклянись, что уйдешь молча, даже не взглянув на меня. Если ты меня любишь — поклянись мне, Гемон! (Смотрит на него, лицо у нее потерянное, несчастное.) Ну поклянись мне, пожалуйста, я очень прошу тебя, Гемон... Это мое последнее сумасбродство, и ты должен мне его простить.
Г е м о н (после паузы). Клянусь.
А н т и г о н а. Спасибо. Так вот, сначала о вчерашнем. Ты сейчас спросил, почему я пришла в платье Исмены, надушенная, с накрашенными губами. Я была глупой. И была не очень уверена, что ты действительно хочешь меня, поэтому я нарядилась, чтобы быть похожей на других девушек и зажечь в тебе желание.
Г е м о н. Так вот для чего?
А н т и г о н а. Да. А ты стал смеяться надо мной, мы повздорили, я не смогла побороть свой скверный характер и убежала... (Тише.) Но я приходила для того, чтобы быть твоей, чтобы уже стать твоей женой.

Он отступает, хочет что-то сказать.

(Кричит.) Ты поклялся не спрашивать почему! Ты поклялся мне, Гемон!! (Тише, смиренно.) Умоляю тебя... (Отворачивается, твердым голосом.) Впрочем, я скажу тебе. Я хотела стать твоей женой, несмотря ни на что, потому что люблю тебя, очень люблю, и потому что — прости меня, любимый, если я причиняю тебе боль! — потому что я никогда, никогда не смогу быть твоей женой!

Он онемел от удивления.

(Отбегает к окну и кричит.) Гемон, ты поклялся! Уйди! Сейчас же уйди, не сказав ни слова. Если ты заговоришь, если сделаешь шаг ко мне, я выброшусь из окна. Клянусь тебе, Гемон! Клянусь нашим мальчиком, о котором мы мечтали, мальчиком, которого у нас никогда не будет. Уходи же, уходи скорей! Завтра ты все узнаешь. Ты узнаешь все очень скоро! (Говорит с таким отчаянием, что Гемон повинуется и идет к выходу.) Пожалуйста, уйди, Гемон! Это все, что ты еще можешь для меня сделать, если любишь!

Гемон уходит.

(Стоит неподвижно, спиной к зрителям, затем закрывает окно, садится на скамейку посреди сцены и произносит тихо, со странным спокойствием.) Ну вот, Антигона, и с Гемоном покончено.

Входит Исмена.

И с м е н а (зовет). Антигона!.. Ты здесь?
А н т и г о н а (не двигаясь с места). Да, я здесь.
И с м е н а Я не могу спать. Я боялась, что ты все-таки убежишь и попытаешься похоронить его, хотя уже совсем светло. Антигона, сестренка моя, вот мы все здесь, мы с тобой: и Гемон, и няня, и я, и твоя собака Милка... Мы любим тебя, мы живые, и ты всем нам нужна. А Полиник мертв, и он тебя не любил. Он всегда был чужой нам, он был плохим братом. Забудь о нем, Антигона, как он забыл о нас! Пусть тело его останется без погребения, пусть его зловещая тень будет вечно скитаться, раз так повелел Креон. Не берись за то, что выше твоих сил. Ты никогда ничего не боишься, но ведь ты такая маленькая, Антигона. Останься с нами, не ходи туда ночью, умоляю тебя!
А н т и г о н а (поднимается и, странно улыбаясь, идет к двери; тихо, с порога). Теперь уже поздно. Сегодня утром, когда ты меня встретила, я возвращалась оттуда. (Уходит.)
И с м е н а (с криком бежит за нею). Антигона!

Как только Исмена выбегает, через другую дверь входит Креон с юным Прислужником.

К р е о н. Стражник, говоришь ты? Один из тех, что караулят труп? Пусть войдет.

Входит Стражник. Это грубый человек. Он позеленел от страха.

С т р а ж н и к (вытягиваясь и отдавая честь). Стражник Жона, второй роты.
К р е о н. Что тебе надо?
С т р а ж н и к. Значит, так, начальник. Мы бросили жребий, кому идти. И выпало мне. Так вот, начальник. Я и пришел, потому что решили — пусть уж один все объяснит, и еще потому, что нельзя всем троим уйти с поста. Мы, начальник, втроем стоим в карауле возле трупа.
К р е о н. Что же ты хочешь мне сообщить?
С т р а ж н и к. Значит, я не один, нас трое. Кроме меня еще Дюран и старший, Будусс.
К р е о н. Так почему не явился с докладом старший?
С т р а ж н и к. Вот-вот, начальник. Я говорил то же самое. Явиться должен был старший. Когда других командиров нет, за все отвечает старший. Но они не согласились и решили бросить жребий. Прикажете пойти за старшим?
К р е о н. Не надо. Говори ты, раз пришел.
С т р а ж н и к. Я на службе семнадцать лет. Пошел в армию добровольцем, награжден медалью, две благодарности в приказе. Я на хорошем счету, начальник. Служу усердно. Знаю только приказы. Командиры говорят: «На этого Жона можно положиться».
К р е о н. Ладно, говори. Чего ты боишься?
С т р а ж н и к. По правилам, должен был явиться старший. Правда, я уже представлен к повышению, но еще не произведен. Производство должно состояться в июне.
К р е о н. Да скажешь ли ты, наконец? Если что-нибудь случилось, ответите все трое. Хватит рассуждать, кто должен был сюда явиться!
С т р а ж н и к. Ну так вот, начальник: труп... Мы вовсе не спали! Заступили в два часа ночи, самое собачье время. Знаете, начальник, когда ночь на исходе. Веки словно свинцом налиты, голова тяжелая, мерещится, будто тени какие-то движутся, и утренний туман стелется... Они выбрали подходящее время!.. Но мы все были на посту, разговаривали и топали ногами, чтобы согреться... Мы не спали, начальник, все трое можем поклясться, что не спали! Да и слишком уж холодно было... И вот я взглянул на труп... Мы стояли в двух шагах от него, но я все-таки поглядывал время от времени... Таков уж я, начальник, все делаю на совесть. Вот почему командиры говорят: «На этого Жона...»

Креон жестом останавливает его.

(Выпаливает.) Я первый это заметил, начальник! Остальные могут подтвердить, что это я первый дал сигнал тревоги.
К р е о н. Сигнал тревоги? Почему?
С т р а ж н и к. Да этот труп, начальник! Кто-то его засыпал. Правда, чуть-чуть. У них не было времени, ведь мы стояли совсем близко. Тело едва забросали землей... Но так, чтобы его не растерзали хищники.
К р е о н (подойдя ближе). А может быть, просто какое-нибудь животное рыло землю?
С т р а ж н и к. Никак нет, начальник. Мы тоже сначала так подумали. Но земля была набросана сверху, как полагается по обряду. Видно, знали, что делали.
К р е о н. Но кто осмелился? Какой безумец решил ослушаться моего повеления? Заметил ли ты какие-нибудь следы?
С т р а ж н и к. Ничего, начальник. Только чуть заметный след, как будто птичка пробежала. Потом, обыскав хорошенько все кругом, Дюран нашел чуть подальше лопатку. Детскую лопатку, совсем старую и заржавленную. Но ведь не мог же ребенок решиться на такое дело! Наш старший все-таки сохранил эту лопатку для следствия.
К р е о н (задумчиво, про себя). Ребенок... Хоть оппозиция и разгромлена, но тайно она продолжает действовать повсюду. Все эти друзья Полиника, припрятавшие золото в Фивах; пропахшие чесноком, вожди плебса, вдруг объединившиеся со знатью; жрецы, пытающиеся поживиться, ловя рыбку в мутной воде... Ребенок! Они, наверное, решили, что так будет трогательнее. Представляю себе этого ребенка с физиономией наемного убийцы, с лопаткой, аккуратно завернутой в бумагу и спрятанной под одеждой... Если только они и в самом деле не подучили какого-нибудь ребенка, оглушили его громкими фразами... Невинная душа — неоценимая находка для их партии! Бледный мальчуган, презрительно плюющий в солдат, наводящих на него ружья... Молодая невинная кровь, обагрившая мои руки. Еще один удачный ход! (Приближается к стражнику.) У них должны быть сообщники! Может, они есть и среди стражников. Слушай, ты!..
С т р а ж н и к. Начальник, мы сторожили как следует! Дюран присаживался на полчасика, у него болели ноги, но я, начальник, был все время на ногах. Старший может подтвердить.
К р е о н. Кому вы успели рассказать о случившемся?
С т р а ж н и к. Никому, начальник. Мы сразу же бросили жребий, и вот я пришел.
К р е о н. Слушай хорошенько. Приказываю продлить срок вашего дежурства. Те, кто придет вас сменить, пускай вернутся назад. Таков приказ. Возле трупа должны находиться только вы. И ни слова о происшедшем! Вы виновны в том, что небрежно несли караул, вы все равно будете наказаны. Но если вдобавок ты проболтаешься, если в городе распространится слух, что труп Полиника пытались похоронить, я всех вас повешу!
С т р а ж н и к (вопит в ужасе). Мы никому не говорили, начальник, клянусь! Но ведь пока я здесь, они, может быть, уже сказали тем, кто пришел нас сменить! (На лбу у него выступают крупные капли пота, язык заплетается.) Начальник, у меня двое детей, один — совсем крошка! Ведь вы подтвердите на военном суде, что я был здесь? Я был тут, с вами! Значит, у меня есть свидетель! Если кто-нибудь и проболтается, так это не я, а другие. У меня есть свидетель!
К р е о н. Беги назад, да живей! Если никто не узнает, ты будешь жив.

Стражник выбегает.

(Некоторое время молчит, затем шепчет.) Ребенок.. (Кладет руку на плечо прислужника.) Поди сюда, малыш! Ничего не поделаешь, придется нам все-таки рассказать обо всем... Хорошенькая заварится каша... Скажи, а ты согласился бы умереть за меня? Вот ты пришел бы со своей лопаткой?

Мальчик молча смотрит на него.

(Идет с ним к двери, гладит его по голове.) Да, конечно, ты бы тоже пришел не раздумывая... (Вздыхает, уходя.) Ребенок...

Они уходят. Вступает Хор.

Х о р. Ну вот, теперь пружина натянута до отказа. Дальше события будут разворачиваться сами собой. Этим и удобна трагедия — нужен лишь небольшой толчок, чтобы пустить в ход весь механизм, достаточно любого пустяка — мимолетного взгляда на проходящую по улице девушку, вдруг взмахнувшую руками, или честолюбивого желания, возникшего в одно прекрасное утро, в момент пробуждения, желания, похожего на внезапно проснувшийся аппетит, или неосторожного вопроса, который однажды вечером задаешь самому себе... И все! А потом остается одно: предоставить событиям идти своим чередом. Беспокоиться не о чем. Все пойдет само собой. Механизм сработан на совесть, хорошо смазан. Смерть, предательство, отчаяние уже здесь, наготове, и взрывы, и грозы, и безмолвие, все виды безмолвия: безмолвие конца, когда рука палача уже занесена; безмолвие начала, когда обнаженные любовники впервые, не смея пошевельнуться, лежат в темной комнате; безмолвие, которое обрывает вопли толпы, окружающей победителя, как в кино, когда звук внезапно пропадает, — открытые рты беззвучно шевелятся, все крики — одна видимость, а победитель, уже побежденный, одинок среди этого безмолвия...
Трагедия — дело чистое, верное, она успокаивает... В драме — с предателями, с закоренелыми злодеями, с преследуемой невинностью, с мстителями, ньюфаундлендскими собаками, с проблесками надежды — умирать ужасно, смерть похожа на несчастный случай. Возможно, еще удалось бы спастись, благородный юноша мог бы поспеть с жандармами вовремя. В трагедии чувствуешь себя спокойно. Прежде всего, тут все свои. В сущности, ведь никто не виноват! Не важно, что один убивает, а другой убит. Кому что выпадет. Трагедия успокаивает прежде всего потому, что знаешь: нет никакой надежды, даже самой паршивенькой; ты пойман, пойман, как крыса в ловушку, небо обрушивается на тебя, и остается только кричать — не стонать, не сетовать, а вопить во всю глотку то, что хотел сказать, что прежде не было сказано и о чем, может быть, еще даже не знаешь. А зачем? Чтобы сказать об этом самому себе, узнать об этом самому. В драме борются, потому что есть надежда выпутаться из беды. Это неблагородно, чересчур утилитарно. В трагедии борьба ведется бескорыстно. Это для царей. Да и, в конце-то концов, рассчитывать ведь не на что!

Входит Антигона, ее подталкивают стражники.

Ну вот, начинается. Маленькую Антигону схватили. Маленькая Антигона впервые может быть сама собой.

Хор скрывается, в то время как стражники подталкивают Антигону к авансцене.

С т р а ж н и к (который вновь обрел самоуверенность). Нечего нам тут сказки рассказывать! Будете объяснять начальнику. Я действую по велению. Что вы там собирались делать, меня не касается. Каждому хочется оправдаться, каждый найдет что возразить. Если слушать всех вас, да еще стараться понять, так и выйдет, что все вы ни в чем не виноваты. Иди-иди! Эй, вы, держите ее как следует, и чтоб никаких разговоров. Я знать ничего не желаю, что она там мелет.
А н т и г о н а. Скажи им, пусть не хватают меня своими грязными ручищами. Мне больно.
С т р а ж н и к. Грязными ручищами? Могли бы быть повежливей, барышня... Я вот с вами вежлив.
А н т и г о н а. Скажи им, пусть не хватают меня. Я дочь Эдипа, Антигона. Я никуда не убегу.
С т р а ж н и к. Дочь Эдипа, как же! Шлюхи, которых задерживает ночной патруль, тоже выдают себя за подружек префекта полиции!

Стражники гогочут.

А н т и г о н а. Я согласна умереть, лишь бы они не прикасались ко мне!
С т р а ж н и к. Ты же не боялась прикасаться к мертвецу, не боялась копать землю? Говоришь, «грязными ручищами»? Полюбуйся лучше на свои.

Антигона с жалкой улыбкой смотрит на свои скованные наручниками руки. Они в земле.

Забрали твою лопатку, а ты опять за свое, ногтями стала рыть... Ну и дерзкая ты! Я на секунду отвернулся, взял у Дюрана табаку и не успел заложить щепотку за щеку, не успел сказать спасибо — глядь, а она уж роется в земле, точно гиена. Это средь бела дня! А уж как эта девка отбивалась, когда я хотел ее схватить! Чуть глаза мне не выцарапала! Кричала, что должна довести дело до конца... Ей-богу, она сумасшедшая!
В т о р о й  с т р а ж н и к. Я как-то задержал одну сумасшедшую, так она всем зад показывала.
С т р а ж н и к. Эй, Будусс, не устроить ли нам пирушку на радостях?
В т о р о й  с т р а ж н и к. Да, у Кривой. Там винцо неплохое.
Т р е т и й  с т р а ж н и к. В воскресенье у нее можно посидеть. А что, если взять с собой жен?
С т р а ж н и к. Лучше повеселимся без наших баб... С ними вечно всякие истории, да и малыши будут проситься на горшок. Ну, что скажешь, Будусс? Кто бы мог подумать еще совсем недавно, что нам веселье на ум пойдет?
В т о р о й  с т р а ж н и к. Может, дадут нам наградные.
С т р а ж н и к. Вполне возможно, коли это дело серьезное.
Т р е т и й  с т р а ж н и к. В прошлом месяце Фланшара из третьей роты — он задержал поджигателя — наградили месячным окладом.
В т о р о й  с т р а ж н и к. Скажи пожалуйста! Если дадут месячный оклад, я предлагаю пойти не к Кривой, а в Арабский дворец, ладно?
С т р а ж н и к. Выпить как следует? Да ты с ума сошел! Там вино в бутылках, платить придется вдвое дороже. Еще поразвлечься там можно, но выпить... Слушайте, что я вам скажу: сначала пойдем к Кривой, там подзаправимся как следует, а потом уж в Арабский дворец. Помнишь ту толстуху, Будусс?
В т о р о й  с т р а ж н и к. Ну и пьян ты тогда был!
Т р е т и й  с т р а ж н и к. Но если выдадут месячный оклад, жены узнают. Может статься, нас будут чествовать публично.
С т р а ж н и к. Там видно будет. Но пирушка — дело другое. Если церемония будет во дворе казармы, как при вручении орденов, то придут и жены и ребятишки. И тогда все вместе отправимся к Кривой.
В т о р о й  с т р а ж н и к. Ладно, только надо бы заказать обед заранее.
А н т и г о н а (просит вполголоса). Пожалуйста, позвольте мне присесть.
С т р а ж н и к (подумав немного). Ладно, пусть садится. Но смотрите, не выпускайте ее.

Входит Креон с Прислужником.

(Тотчас выкрикивает.) Смирно!
К р е о н (останавливается, удивленный). Отпустите эту девушку. Что это значит?
С т р а ж н и к (снимая с Антигоны наручники). Мы из караула, начальник. Я пришел с товарищами.
К р е о н. А кто же охраняет тело?
С т р а ж н и к. Мы вызвали смену, начальник.
К р е о н. Я же велел тебе отослать их назад! Велел никому ничего не говорить!
С т р а ж н и к. Мы ничего и не говорили, начальник. Но когда задержали эту вот, решили, что нужно явиться. На этот раз жребий не бросали. Пришли все втроем.
К р е о н. Дурачье! (Антигоне.) Где они тебя задержали?
С т р а ж н и к. У трупа, начальник.
К р е о н. Что ты собиралась делать у тела своего брата? Ты же знаешь, что я запретил к нему приближаться!
С т р а ж н и к. Что она делала, начальник? Вот за это мы ее к вам и привели. Она рыла землю руками. Посмела снова закапывать труп.
К р е о н. А ты-то сам понимаешь, что посмел сказать?
С т р а ж н и к. Можете спросить у остальных, начальник. Когда я вернулся туда, труп очистили от земли; но солнце сильно припекало, и он уже начал попахивать, вот мы и стали неподалеку за пригорком с подветренной стороны. Мы решили, что ничем не рискуем среди бела дня. Но на всякий случай — для большей надежности — сговорились по очереди посматривать, все ли в порядке. Но в полдень, когда солнце палило вовсю, а ветер стих, труп стал вонять еще больше, и мы совсем очумели. Сколько ни таращил я глаза, все кругом дрожало, точно студень, я ни черта не видел. Подошел к товарищу за табачком, думал, пройдет... Не успел заложить табак за щеку, не успел сказать спасибо, обернулся — глядь, она роет землю прямо руками. Среди бела-то дня! Неужели она воображала, что ее не заметят? А когда увидела, что я бегу к ней, думаете, она остановилась, попыталась удрать? Как бы не так! Продолжала рыть изо всех сил, прямо как бешеная, словно и не видела, что я подхожу. Когда я ее схватил, она, чертовка, отбивалась, все рвалась к трупу, требовала, чтобы я ее отпустил, потому что тело, мол, еще не покрыто землей...
К р е о н (Антигоне). Это правда?
А н т и г о н а. Да, правда.
С т р а ж н и к. Мы снова стряхнули с трупа землю, как было приказано, потом сдали дежурство, никому ни о чем ни слова, и привели ее к вам, начальник. Вот и все.
К р е о н. А ночью, первый раз, тоже была ты?
А н т и г о н а. Да, я. У меня была железная лопатка, которой мы летом копали песок, когда строили замки на морском берегу. Это была как раз лопатка Полиника. Он вырезал ножом свое имя на ручке. Поэтому я оставила ее возле его тела. Но они забрали ее. Вот тогда во второй раз мне и пришлось рыть землю руками.
С т р а ж н и к. Впору было подумать, что какой-то зверек роет землю! Когда Дюран взглянул туда — а воздух дрожал от зноя, — он мне сказал: «Да нет, это какой-то зверь». А я ему ответил: «Скажешь тоже, разве зверь может такое делать? Это девчонка».
К р е о н. Ладно, ладно. Если понадобится, вы все это изложите в рапорте. А сейчас оставьте меня с нею наедине. Мальчик, отведи этих людей. Пусть они ни с кем не видятся, пока я их не позову.
С т р а ж н и к. Надеть ей опять наручники, начальник?
К р е о н. Нет.

Стражники выходят вслед за Прислужником. Креон и Антигона остаются вдвоем.

Ты кому-нибудь говорила о том, что задумала?
А н т и г о н а. Нет.
К р е о н. А когда шла туда, тебе никто не встретился?
А н т и г о н а. Нет, никто.
К р е о н. Ты в этом уверена?
А н т и г о н а. Да.
К р е о н. Ну так слушай: ты вернешься к себе, ляжешь в постель и скажешь, что заболела, что никуда не выходила со вчерашнего дня. Кормилица это подтвердит. А этих троих я уберу.
А н т и г о н а. Зачем? Ведь вы прекрасно знаете, что я снова примусь за прежнее.

Пауза. Они смотрят друг на друга.

К р е о н. Почему ты пыталась похоронить брата?
А н т и г о н а. Это мой долг.
К р е о н. Но ведь я запретил!
А н т и г о н а (тихо). И все-таки я должна была это сделать. Тени непогребенных вечно блуждают, нигде не находят покоя. Если бы мой брат был жив и вернулся усталый после долгой охоты, я бы разула его, дала бы ему поесть, приготовила постель... Последняя охота Полиника окончена. Он возвращается домой, его ждут отец, мать и Этеокл. Он имеет право отдохнуть.
К р е о н. Он был бунтовщик и предатель, ты это знала!
А н т и г о н а. Он был мой брат.
К р е о н. Ты слышала, как на всех перекрестках читали мой эдикт, ты видела, что он вывешен на всех городских стенах?
А н т и г о н а. Да.
К р е о н. Ты знала, какая участь ждет каждого, кем бы он ни был, если он осмелится воздать телу Полиника погребальные почести?
А н т и г о н а. Да, знала.
К р е о н. Ты, может быть, думала, что раз ты дочь Эдипа, дочь гордого царя Эдипа, то для тебя закон не писан?
А н т и г о н а. Нет, я этого не думала.
К р е о н. Закон прежде всего существует для тебя, Антигона, прежде всего для царских дочерей!
А н т и г о н а. Если бы я была служанкой, мыла посуду и вдруг услышала, как читают эдикт, я вытерла бы грязные руки и, не снимая фартука, пошла хоронить брата.
К р е о н. Неправда. Если бы ты была служанкой, ты не сомневалась бы, что тебя казнят, и оплакивала бы своего брата дома. А ты рассудила так: ты царской крови, моя племянница, невеста моего сына, и что бы ни случилось, я не осмелюсь тебя казнить.
А н т и г о н а. Ошибаетесь. Наоборот, я была уверена, что вы меня казните.
К р е о н (смотрит на нее и вдруг шепчет). Гордыня Эдипа! В тебе говорит гордыня Эдипа! Теперь, когда я увидел ее в глубине твоих глаз, я тебе верю. Да, ты наверняка думала, что я тебя казню. И это казалось тебе естественной развязкой, гордячка! И отцу твоему человеческих горестей было слишком мало, я уж не говорю о радостях — не о них сейчас речь. Простые человеческие чувства в вашей семье не приняты, они вас стесняют. Вам обязательно нужно вступать в единоборство с судьбой и смертью. Убить своего отца, спать со своей матерью, потом узнать обо всем этом, жадно впитывая каждое слово. Не правда ли, какой чудесный нектар — слова, осуждающие вас? И как упиваешься ими, когда тебя зовут Эдип или Антигона... Потом — чего проще — выкалывают себе глаза и бродят с детьми по дорогам, собирая милостыню... Ну нет! Эти времена для Фив миновали. Ныне Фивы имеют право на царя, чье имя не прославится в истории. Меня, слава богу, зовут просто Креон. Я обеими ногами стою на земле, засунув руки в карманы и раз уж я царь, то — поскольку честолюбия у меня меньше, чем у твоего отца, — решил посвятить себя тому, чтобы на той земле установился, если возможно, хоть какой-то порядок. Это тебе не авантюра, а повседневная работа, не всегда приятная, как, впрочем, всякая другая работа. Но раз уж я здесь для того, чтобы делать эту работу, я и буду ее делать... И если завтра вестник, с ног до головы забрызганный грязью, спустится с гор, чтобы сообщить мне о сомнительности моего происхождения, я просто-напросто предложу ему вернуться туда, откуда он пришел, и даже не подумаю из-за такой ерунды являться на очную ставку с твоей покойной тетушкой, чтобы проверить кое-какие даты. Царям не до личных трагедий, моя девочка! (Подходит к, Антигоне, берет ее за руку.) Так вот, слушай меня внимательно. Пускай ты Антигона, пускай ты дочь Эдипа, но тебе всего двадцать лет, и случись это немного раньше, все уладилось бы очень просто: посадили бы тебя на хлеб и воду и отвесили пару оплеух. (Смотрит на нее улыбаясь) Казнить тебя? Да ты погляди на себя, воробышек! Слишком уж ты худа. Лучше растолстей немножко, чтобы родить Гемону здорового мальчугана. Уверяю тебя, Фивам он нужнее, чем твоя смерть. Ты сейчас же вернешься к себе, сделаешь так, как я тебе велел, и будешь молчать. О том, чтобы молчали остальные, позабочусь я сам. Ну-ну, нечего испепелять меня взглядом! Ты, конечно, считаешь меня человеком грубым, думаешь, что я не способен на высокие чувства. Но я все-таки очень люблю тебя, несмотря на твой скверный характер. Не забудь, что первую куклу подарил тебе именно я и было это не так уж давно.

Антигона, не отвечая, направляется к выходу.

(Останавливает ее) Антигона! Эта дверь ведет не в твою комнату! Куда ты идешь?
А н т и г о н а (остановившись, тихо, без рисовки). Вы прекрасно знаете куда...

Пауза. Они продолжают смотреть друг на друга, стоя лицом к лицу.

К р е о н (шепчет словно про себя). Что это за игра?
А н т и г о н а. Это не игра.
К р е о н. Разве ты не понимаешь, что если кто-нибудь кроме этих трех дуралеев узнает сейчас, что ты пыталась сделать, я буду вынужден казнить тебя? Если же ты будешь молчать, если откажешься от своего безумного намерения, я еще сумею спасти тебя, но через пять минут я уже не смогу это сделать. Ты понимаешь?
А н т и г о н а. Я должна похоронить тело брата, которое эти люди опять откопали.
К р е о н. Ты хочешь повторить свой нелепый поступок? Но у тела Полиника стоит стража, и даже если тебе удастся засыпать труп землей, его опять откопают, ты прекрасно знаешь. Что ты можешь сделать? Только обломаешь ногти и дашь себя снова схватить?
А н т и г о н а. Да, ничего другого, я знаю. Но это по крайней мере в моих силах. А делать нужно то, что в твоих силах.
К р е о н. Так ты в самом деле веришь в погребальный обряд? Веришь, что тень твоего брата будет осуждена на вечные скитания, если не бросить на труп горсть земли, пробормотав при этом обычную молитву жрецов? Ты, конечно, слышала, как фиванские жрецы произносят свои молитвы? Видела, как эти забитые, усталые служители, глотая слова, торопятся кончить церемонию, как они на скорую руку отпевают мертвеца, чтобы до обеда успеть похоронить еще одного?
А н т и г о н а. Да, видела.
К р е о н. И неужели тебе никогда не приходило в голову, что если бы в гробу лежал человек, которого ты действительно любишь, ты взвыла бы от всего этого? Ты велела бы им замолчать, выгнала бы их.
А н т и г о н а. Да, я думала об этом.
К р е о н. И все же сейчас ты рискуешь жизнью из-за того, что я запретил совершать над телом твоего брата эту смехотворную церемонию, запретил бормотать над его останками бессмысленные слова, разыгрывать шутовскую пантомиму, от которой тебе первой стало бы и больно и стыдно... Ведь это же нелепо!
А н т и г о н а. Да, нелепо.
К р е о н. Тогда для кого же ты это сделала? Для других, для тех, кто в это верит? Чтобы восстановить их против меня?
А н т и г о н а. Нет.
К р е о н. Ни для них, ни для брата? Для кого же тогда?
А н т и г о н а. Ни для кого. Для себя.
К р е о н (молча глядит на нее). Значит, тебе захотелось умереть? Ты сейчас похожа на пойманного зверька.
А н т и г о н а. Не нужно меня жалеть. Поступайте, как я. Делайте то, что должны. Но если вы все-таки человек, делайте это поскорее. Вот все, о чем я прошу. Ведь и правда, не на век же хватит моего мужества.
К р е о н (приближаясь к ней). Я хочу спасти тебя, Антигона.
А н т и г о н а. Вы царь, вы всесильны, но это не в ваших силах.
К р е о н. Ты думаешь?
А н т и г о н а. Вы царь, но вы не можете ни спасти меня, ни принудить.
К р е о н. Гордячка! Маленький Эдип!
А н т и г о н а. Единственное, что вы можете — приказать меня казнить.
К р е о н. А если я прикажу пытать тебя?
А н т и г о н а. Для чего? Чтобы я плакала, молила о пощаде, клялась сделать все, что от меня потребуют, а потом, когда боль пройдет, начала все сначала?
К р е о н (стискивает ей руку). Послушай-ка! У меня скверная роль, это ясно, а у тебя выигрышная. И ты это понимаешь. Но все же не слишком злоупотребляй этим, дрянная девчонка... Если бы я был обычным грубым тираном, у тебя давно бы вырвали язык, тело твое истерзали бы раскаленными клещами или бросили в каменный мешок. Но ты читаешь в моих глазах нерешительность, видишь, что я позволяю тебе говорить, вместо того чтобы позвать солдат; вот ты и издеваешься надо мной, наскакиваешь на меня. Чего ты добиваешься, маленькая фурия?
А н т и г о н а. Пустите меня! Мне больно!
К р е о н (сжимая ее руку еще крепче). Нет, тут я сильнее тебя и тоже пользуюсь этим.
А н т и г о н а (вскрикивая от боли). Ой!
К р е о н (в его глазах искорки смеха). В конце концов, может быть, с этого и следовало начать — просто-напросто вывернуть тебе руку, оттаскать за волосы, как нашалившую девчонку. (Продолжает смотреть на нее, снова становится серьезным; притянув ее к себе.) Я, как известно, твой дядя, но в нашей семье нежности не в ходу. И все же не кажется ли тебе забавным, что этот осмеянный царь, который слушает тебя, что этот всемогущий старик, который много раз видел, как убивают людей, внушавших, уверяю тебя, такое же сострадание, как ты, всеми силами старается помешать тебе умереть?
А н т и г о н а (после паузы). Теперь вы сжали слишком сильно. Мне даже не больно. Я перестала чувствовать руку.
К р е о н (смотрит на нее и отпускает с коротким смешком. Шепчет). Одним богам известно, сколько дел у меня сегодня, а я все-таки трачу время на то, чтобы спасти тебя, дрянная девчонка! (Заставляет ее сесть на стул посреди сцены. Снимает верхнюю одежду, остается в рубашке, и, грузный, могучий, подходит к Антигоне.) Наутро после подавления бунта у меня дел по горло, уверяю тебя! Но срочные дела подождут. Я не могу допустить, чтобы ты стала жертвой политических неурядиц. Ты достойна лучшей участи. Знай, что твой Полиник, эта тень, которую ты оплакиваешь, этот разлагающийся под охраной стражников труп и вся трагическая чепуха, воодушевляющая тебя, — всего лишь политические неурядицы. Прежде всего, я отнюдь не неженка, но я разборчив; я люблю, чтобы все было опрятно, чисто, хорошо вымыто. Ты думаешь, мне, как и тебе, не противна эта падаль, гниющая на солнце? По вечерам, когда ветер дует с моря, вонь уже доносится во дворец. Меня тошнит. Но я даже не велю закрыть окна. Это гнусно, это глупо, чудовищно глупо — тебе-то я могу признаться! — но необходимо, чтобы Фивы надышались этим воздухом. Ты же понимаешь, я давно бы приказал похоронить твоего брата, если бы заботился только о гигиене! Но для того, чтобы скоты, которыми я управляю, все уразумели, трупный запах по меньшей мере месяц будет отравлять городской воздух.
А н т и г о н а. Вы отвратительны!
К р е о н. Да, девочка, этого требует мое ремесло. Можно спорить, следует им заниматься или нет. Но если уж взялся за него — нужно действовать именно так.
А н т и г о н а, Зачем же вы за него взялись?
К р е о н. Однажды утром я проснулся фиванским царем. Хотя, видит бог, меня меньше всего на свете привлекала власть...
А н т и г о н а. Так надо было отказаться.
К р е о н. Я мог это сделать. Но я вдруг почувствовал себя рабочим, увиливающим от работы. Я решил, что это нечестно. И сказал: «Да!»
А н т и г о н а. Ну что ж, тем хуже для вас. Но я ведь не сказала «да»! Какое мне дело до вашей политики, до необходимости, до всех этих жалких историй? Я-то еще могу сказать «нет» всему, что мне не по душе. Я сама себе судья. А вы, со своей короной, со своей стражей, во всем своем блеске, вы только одно можете — казнить меня, потому что ответили «да»!
К р е о н. Послушай меня!
А н т и г о н а. Я могу вас не слушать, если захочу. Вы ответили: «да». Мне больше нечего у вас узнавать. А вот вам — другое дело. Вы жадно внимаете моим словам. И если не зовете стражников, то лишь потому, что вам хочется выслушать до конца.
К р е о н. Ты меня забавляешь!
А н т и г о н а. Нет. Я внушаю вам страх. Вот почему вы пытаетесь меня спасти. Ведь вам гораздо удобнее оставить во дворце маленькую Антигону, живую и безмолвную. Вы слишком чувствительны, чтобы быть настоящим тираном, вот и все. Но тем не менее вам придется сейчас меня казнить, вы это знаете, и поэтому вам страшно. Какое отвратительное зрелище — мужчина, которому страшно!
К р е о н (глухо). Да, мне страшно, что я вынужден буду казнить тебя, если ты не перестанешь упрямиться. А я не хотел бы этого.
А н т и г о н а. А вот меня никто не вынудит сделать то, чего я не хочу! Может быть, вы тоже не хотели оставлять тело моего брата без погребения? Скажите, ведь не хотели?
К р е о н. Я тебе уже сказал.
А н т и г о н а. И все-таки сделали это. А теперь вы, не желая того, прикажете меня казнить. Это и называется быть царем!
К р е о н. Да, именно это!
А н т и г о н а. Бедный Креон! Хотя ногти мои сломаны, испачканы в земле, хотя на руках у меня синяки, посаженные твоими стражниками, хотя у меня от страха сосет под ложечкой, — царствую я, а не ты!
К р е о н. Ну, тогда сжалься надо мной! Труп твоего брата, гниющий под моими окнами, — это достаточная плата за восстановление порядка в Фивах. Мой сын любит тебя. Не вынуждай меня расплачиваться еще и твоей жизнью. Я заплатил уже достаточно.
А н т и г о н а. Нет. Вы ответили «да». И теперь вам все время придется платить!
К р е о н (вне себя трясет ее). О господи! Попытайся и ты тоже хоть на минутку понять меня, дурочка! Я же старался изо всех сил понять тебя. Ведь нужно, чтобы кто-то ответил «да». Ведь нужно, чтобы кто-то стоял у кормила! Судно дало течь по всем швам. Оно до отказа нагружено преступлениями, глупостью, нуждой... Корабль потерял управление. Команда не желает ничего больше делать и думает лишь о том, как бы разграбить трюмы, а офицеры уже строят для одних себя небольшой удобный плот, они погрузили на него все запасы пресной воды, чтобы унести ноги подобру-поздорову. Мачта трещит, ветер завывает, паруса разодраны в клочья, и эти скоты так и подохнут все вместе, потому что каждый думает только о собственной шкуре, о своей драгоценной шкуре, и о своих делишках. Скажи на милость, где уж тут помнить о всяких тонкостях, где уж тут обдумывать, сказать «да» или «нет», размышлять, не придется ли потом расплачиваться слишком дорогой ценой и сможешь ли ты после этого остаться человеком? Куда там! Хватаешь любую доску, чтобы поскорее заделать пробоину, в которую так и хлещет вода, выкрикиваешь приказания и стреляешь прямо в толпу, в первого, кто сунется вперед. В толпу! У нее нет имени. Она, как волна, которая обрушивается на палубу перед самым твоим носом, как ветер, который хлещет тебя по лицу, и тот, кто падает в толпе, сраженный твоим выстрелом, не имеет имени. Может быть, это тот, кто улыбнулся тебе накануне и дал прикурить. У него больше нет имени. Нет больше имени и у тебя, судорожно вцепившегося в руль. Не осталось больше ничего, кроме корабля, у которого есть имя, и бури. Понимаешь ли ты это?
А н т и г о н а (качает головой). Я не хочу понимать. Это ваше дело. Я здесь не для того, чтобы понимать, а для другого. Я здесь для того, чтобы ответить вам «нет» — и умереть.
К р е о н. Ответить «нет» легко!
А н т и г о н а. Не всегда.
К р е о н. Чтобы ответить «да», нужно засучить рукава и работать, обливаясь потом, черпать жизнь полными пригоршнями, погружаться в нее целиком. Ответить «нет» легко, даже если ты должен умереть. Надо только неподвижно сидеть и ждать. Ждать, чтобы остаться жить, и даже ждать, чтобы тебя убили. Это слишком трусливо. Все это людские выдумки. Можешь ли ты представить себе мир, где бы деревья тоже отвечали «нет» сокам земли, где животные отвечали бы «нет» своему любовному или охотничьему инстинкту? Животные, те по крайней мере просты, бесхитростны и упорны. Они, толкая друг друга, смело идут по одной и той же дороге. Если падут одни, пройдут другие, и, сколько бы их ни погибло, всегда останется хоть один в каждой породе, чтобы вырастить потомство, и они опять пойдут так же смело, все по той же дороге, во всем подобные тем, которые прошли перед ними.
А н т и г о н а. Так вот, оказывается, о чем мечтает царь, о животных! Как просто было бы управлять ими.

Пауза.

К р е о н (глядит на нее). Ты меня презираешь, не так ли?

Антигона не отвечает.

К р е о н (как бы размышляя вслух). Забавно! Я часто представлял себе такой разговор с каким-нибудь бледным юношей, который попытается меня убить, с юношей, который на все мои вопросы будет отвечать только презрением. Но я никак не думал, что разговор этот будет у меня с тобой и по такому глупейшему поводу. (Закрывает лицо руками. Видно, что силы его иссякают.) И все же выслушай меня в последний раз. У меня скверная роль, но я должен ее сыграть, и я прикажу тебя казнить. Только сначала я хочу, чтобы и ты тоже выучила назубок свою роль. Ты знаешь, ради чего идешь на смерть, Антигона? Ты знаешь, в какую гнусную историю навсегда вписала кровью свое имя?
А н т и г о н а. В какую?
К р е о н. В историю Этеокла и Полиника, твоих братьев. Ты думаешь, что знаешь ее, но на самом деле ты ничего не знаешь. И никто в Фивах, кроме меня, не знает. Но мне кажется, что в это утро ты тоже имеешь право ее узнать. (Задумывается, обхватив голову руками и упершись локтями в колени. Слышно, как он шепчет.) О, красивого тут мало, сама увидишь! (Начинает глухо, не глядя на Антигону.) Скажи-ка, что ты помнишь о братьях? Они, конечно, презирали тебя, предпочитали играть друг с другом, ломали твои куклы, беспрестанно шушукались о каких-то своих тайнах, чтобы привести тебя в ярость...
А н т и г о н а. Но ведь они были старшие...
К р е о н. Потом ты, должно быть, восхищалась их первыми попытками курить, их первыми длинными брюками; затем они начали пропадать по вечерам, стали настоящими мужчинами и уже совершенно не обращали на тебя внимания.
А н т и г о н а. Я была девочкой...
К р е о н. Ты, конечно, видела, как плачет мать, как сердится отец, слышала, как братья хлопают дверью, когда возвращаются, как пересмеиваются в коридоре. Они проходили мимо тебя, хихикающие, расслабленные, от них разило вином.
А н т и г о н а. Однажды я спряталась за дверью, это было утром, мы уже встали, а они только что вернулись. Полиник увидел меня: он был очень бледен, глаза у него блестели. Какой он был красивый в своей нарядной одежде! Он бросил мне: «Вот как, ты здесь?» и подарил большой бумажный цветок; он принес его оттуда, где провел ночь.
К р е о н. Ты, конечно, этот цветок сохранила! И вчера, прежде чем отправиться зарывать труп брата, ты выдвинула ящик и долго-долго смотрела на этот цветок, чтобы набраться мужества?
А н т и г о н а (вздрогнув). Откуда вы знаете?
К р е о н. Бедная Антигона со своим бумажным цветком! Да знаешь ли ты, каким был твой брат?
А н т и г о н а. Во всяком случае, я знаю, что ничего, кроме плохого, вы о нем не скажете!
К р е о н. Никчемный, глупый гуляка, жестокий, бездушный хищник, ничтожная скотина, только и умеющий, что обгонять экипажи на улице да тратить деньги в кабаках. Однажды — я как раз был при этом — твой отец отказался заплатить за Полиника крупный проигрыш, а тот побледнел, замахнулся на него, грубо выругался.
А н т и г о н а. Неправда!
К р е о н. И этот скот со всего размаху ударил отца прямо в лицо. На Эдипа жалко было смотреть! Он сел за стол, закрыл лицо руками. Из носа у него текла кровь. Он плакал. А Полиник в углу кабинета закуривал сигарету и насмешливо улыбался.
А н т и г о н а (почти умоляюще). Это неправда!
К р е о н. А ты припомни! Тебе было тогда двенадцать лет. Вы потом долго его не видели, правда?
А н т и г о н а (глухо). Да, это правда.
К р е о н. Это было после той ссоры. Твой отец не хотел, чтобы сына судили. И Полиник завербовался в аргивянское войско. А как только он очутился в Аргосе, началась охота на твоего отца — на старика, который не желал ни умереть, ни отказаться от престола. Покушения следовали одно за другим, и убийцы, которых мы ловили, в конце концов всегда признавались, что получили деньги от Полиника. Впрочем, не от одного Полиника. Раз уж ты горишь желанием сыграть роль в этой драме, я хочу, чтобы ты узнала обо всем, что происходило за кулисами, узнала всю эту кухню. Вчера я велел устроить пышные похороны Этеоклу. Этеокл теперь герой Фив, он святой. Народу собралось видимо-невидимо. Школьники опустошили свои копилки, собирая деньги на венок; старики, прикидываясь растроганными, с дрожью в голосе прославляли твоего доброго брата, преданного сына Эдипа, благородного царя. Я тоже произнес речь. В процессии участвовали все фиванские жрецы скопом, в парадном облачении. Были отданы воинские почести... Без этого нельзя было обойтись. Понимаешь, я не мог разрешить себе такую роскошь — иметь в каждом стане по отъявленному негодяю. Но сейчас я скажу тебе нечто, известное лишь мне одному, нечто ужасное: Этеокл, этот столп добродетели, был нисколько не лучше Полиника. Этот образцовый сын тоже пытался умертвить отца, этот благородный правитель тоже намерен был продать Фивы тому, кто больше даст. Ну, не забавно ли это? У меня имеются доказательства, что Этеокл, чье тело покоится ныне в мраморной гробнице, замышлял ту же измену, за которую поплатился Полиник, гниющий сейчас на солнцепеке. Лишь случайно Полиник осуществил этот план первым. Они вели себя, как мошенники на ярмарке, обманывали друг друга и всех нас и в конце концов, сводя между собой счеты, перерезали друг другу глотку, как и подобает мелким воришкам... Но обстоятельства заставили меня провозгласить одного из них героем. Я велел отыскать их тела в груде убитых. Братья лежали, обнявшись, очевидно, впервые в жизни. Они пронзили друг друга мечами, а потом по ним прошлась аргивянская конница. Их тела превратились в кровавое месиво. Антигона, их нельзя было узнать. Я велел поднять одно тело, меньше обезображенное, с тем чтобы устроить торжественные похороны, а другое приказал оставить там, где оно валялось. Я даже не знаю, кого из них мы похоронили. И, клянусь, мне это совершенно безразлично!

Долгая пауза. Оба сидят неподвижно, не глядя друг на друга.

А н т и г о н а (тихо). Для чего вы рассказали мне это?
К р е о н (встает, надевает верхнюю одежду). Разве было бы лучше, чтобы ты умерла из-за этой жалкой истории?
А н т и г о н а. Может быть, лучше. Раньше я верила.

Опять воцаряется молчание.

К р е о н (подходит к Антигоне). Что же ты теперь будешь делать?
А н т и г о н а (встает, как во сне). Пойду в свою комнату.
К р е о н. Не оставайся одна. Повидайся утром с Гемоном. Поскорее выходи за него замуж.
А н т и г о н а (со вздохом). Да.
К р е о н. У тебя вся жизнь впереди. Поверь, наши с тобой споры — пустая болтовня. Ведь ты владеешь таким бесценным сокровищем — жизнью.
А н т и г о н а. Да.
К р е о н. Все остальное не в счет. А ты собиралась пустить его на ветер! Я понимаю тебя: в двадцать лет я поступил бы точно так же. Вот почему я жадно внимал твоим словам. Я слушал из дали времен голос юного Креона, такого же худого и бледного, как ты, тоже мечтавшего о самопожертвовании... Выходи поскорее замуж, Антигона, и будь счастлива! Жизнь не то, что ты думаешь. Она словно вода проходит у вас, молодых, между пальцами, а вы этого и не замечаете. Скорее сомкни пальцы, подставь ладони. Удержи ее! И ты увидишь, она станет маленьким комочком, простым и твердым ядрышком, которое можно потихоньку грызть, сидя на солнышке. Те, кто нуждается в силе твоего духа, твоего порыва, будут уверять тебя, что все это не так. Не слушай их! Не слушай и меня, когда я буду произносить очередную речь над гробницей Этеокла. Все это неправда. Правда только то, о чем не говорят... Ты тоже это узнаешь, может быть, слишком поздно. Жизнь — это любимая книга, это ребенок, играющий у твоих ног, это молоток, который крепко сжимаешь в руках, это скамейка у дома, где отдыхаешь по вечерам. Ты будешь еще больше презирать меня, но когда-нибудь — это ничтожное утешение в старости — ты поймешь, что жизнь, вероятно, все-таки счастье.
А н т и г о н а (шепчет, растерянно озираясь). Счастье?
К р е о н (ему внезапно стало немного стыдно). Жалкое слово, не так ли?
А н т и г о н а (тихо). Каким же будет мое счастье? Какой будет та счастливая женщина, в которую превратится маленькая Антигона? Какие жалкие поступки придется ей совершать изо дня в день, чтобы зубами вырвать свой крохотный клочок счастья? Скажите, кому ей нужно будет лгать, кому улыбаться, кому продавать себя? Кому она спокойно даст умереть, отводя взгляд в сторону?
К р е о н (пожимая плечами). Ты сошла с ума, замолчи!
А н т и г о н а. Нет, не замолчу! Я хочу узнать, что я, именно я, должна совершить, чтобы быть счастливой? И узнать немедленно, раз нужно немедленно сделать выбор. Вы говорите, что жизнь прекрасна. Вот я и хочу узнать, как я должна поступать, чтобы жить.
К р е о н. Ты любишь Гемона?
А н т и г о н а. Да, я люблю Гемона. Я люблю Гемона, молодого и сурового. Гемона, такого же требовательного и верного, как я. Но если ваша жизнь, это ваше счастье должно восторжествовать и над ним, если Гемон не будет больше бледнеть, когда бледнею я; не будет думать, что я умерла, когда я опаздываю на пять минут; не будет чувствовать себя совсем одиноким и не возненавидит меня, когда не поймет, почему я смеюсь; если рядом со мной он должен стать господином Гемоном; если и он тоже должен научиться говорить «да», — тогда я не люблю его больше!
К р е о н. Ты сама не знаешь, что говоришь. Замолчи!
А н т и г о н а. Нет, я знаю, что говорю, а вот вы меня уже не понимаете. Я сейчас говорю с вами издалека — из царства, в которое вам с вашими морщинами, с вашей мудростью и с вашим брюхом уже не пройти. (Смеется.) Я смеюсь, Креон, потому что вдруг представила себе, каким ты был в пятнадцать лет. Наверно, таким же бессильным, но уверенным в своем могуществе. Жизнь лишь добавила вот эти морщинки на твоем лице да слой жира на теле.
К р е о н (трясет ее). Замолчишь ли ты наконец?
А н т и г о н а. Почему ты хочешь заставить меня молчать? Потому что знаешь, что я права? Думаешь, я не прочла это в твоих глазах? Ты понимаешь, что я права, но никогда не признаешься в этом, потому что сейчас готов защищать свое счастье, как собака кость.
К р е о н. И свое и твое, дура!
А н т и г о н а. Как вы все мне противны с вашим счастьем! С вашей жизнью, которую надо любить, какой бы она ни была. Вы, словно собаки, облизываете все, что найдете. Вот оно, жалкое, будничное счастье, надо только не быть слишком требовательным! А я хочу всего, и сразу, и пусть мое счастье будет полным, иначе мне не надо его совсем! Я вот не хочу быть скромной и довольствоваться подачкой, брошенной мне в награду за послушание. Я хочу сегодня же быть уверенной во всем, хочу, чтобы мое счастье было таким же прекрасным, каким я видела его в своих детских мечтах, — или пусть я умру.
К р е о н. Ну-ну, продолжай! Ты говоришь, как твой отец!
А н т и г о н а. Да, как мой отец! Мы из тех, кто идет до конца. До самого конца, когда не остается и тени надежды, пусть даже подавляемой надежды. Мы из тех, кто перешагивает через вашу надежду, через вашу драгоценную надежду, через вашу гнусную надежду, когда она становится у нас на пути!
К р е о н. Замолчи! Если бы ты видела, какой ты была безобразной, когда выкрикивала эти слова!
А н т и г о н а. Да, я безобразна! Это и в самом деле отвратительно — выкрики, резкие движения, словно нищенки дерутся... Отец стал прекрасен лишь потом, когда уже не было никаких сомнений, что он убил своего отца, спал со своей матерью, и ничто больше, ничто на свете не могло его спасти. Тогда он сразу успокоился, лицо его словно озарилось улыбкой, и он стал прекрасен. Все было кончено. Ему оставалось только закрыть глаза, чтобы не видеть вас больше! Не видеть ваших физиономий, этих жалких лиц претендентов на счастье! Вот вы действительно безобразны, даже самые красивые из вас. Что-то безобразное притаилось в уголках ваших глаз и ваших губ: ты сейчас верно сказал, Креон, это кухня. У всех у вас лица кухарей!
К р е о н (выворачивая ей руки). Я приказываю тебе замолчать, слышишь?
А н т и г о н а. Ты приказываешь мне, кухарь? По-твоему, ты можешь мне что-то приказывать?
К р е о н. В прихожей полно народу. Ты хочешь погубить себя? Тебя услышат!
А н т и г о н а. Ну что ж, открой двери! Конечно, они должны меня услышать!
К р е о н (пытаясь зажать ей рот). О боги, замолчишь ли ты наконец?
А н т и г о н а (отбиваясь). Ну же, кухарь, быстрей! Зови своих стражников!

Дверь открывается. Входит Исмена.

И с м е н а (кричит). Антигона!
А н т и г о н а. А тебе-то что надо?
И с м е н а. Антигона, прости меня! Антигона, ты видишь, я пришла, я набралась мужества. Теперь я пойду с тобой.
А н т и г о н а. Куда ты пойдешь со мной?
И с м е н а (Креону). Если вы ее казните, вам придется казнить и меня!
А н т и г о н а. О нет! Не сейчас! Не тебе умирать! Мне, мне одной. Не воображай, что ты сейчас умрешь вместе со мной. Это было бы слишком легко!
И с м е н а. Я не хочу жить, если ты умрешь, я не хочу жить без тебя!
А н т и г о н а. Ты уже избрала жизнь, а я смерть. Не приставай ко мне со своими причитаниями! Надо было идти туда сегодня ночью, ползти во тьме на четвереньках. Надо было скрести землю ногтями под самым носом у стражников и дать схватить себя, как воровку!
И с м е н а. Ну, так я пойду завтра!
А н т и г о н а Слышишь, Креон? И она тоже! Кто знает, не последуют ли моему примеру и другие, когда услышат мои слова? Чего ж ты ждешь? Заставь меня замолчать! Чего ж ты ждешь? Зови своих стражников! Ну, Креон, наберись мужества, тебе надо пережить всего одну скверную минуту. Ну же, кухарь, ведь это необходимо!
К р е о н (вдруг кричит). Стража!

Тотчас появляются стражники.

Уведите ее!
А н т и г о н а (восклицает с облегчением). Наконец-то, Креон!

Стражники набрасываются на нее и уводят.

И с м е н а (с крикам бежит вслед за ней). Антигона! Антигона! (Выбегает.)

Креон остается один. Появляется Хор, приближается к нему.

Х о р. Ты безумец, Креон! Что ты наделал!
К р е о н (глядя куда-то вдаль прямо перед собой). Ей суждено было умереть.
Х о р. Не дай умереть Антигоне, Креон! Для всех нас это будет кровоточащей раной на долгие века.
К р е о н. Она сама хотела умереть! Мы все были бессильны заставить ее жить. Теперь я это понимаю. Антигона была создана, чтобы умереть. Быть может, она сама не сознавала этого, но Полиник для нее был только предлогом. Когда ей пришлось отказаться от этого предлога, она тотчас же ухватилась за другое. Самым главным для нее было сказать «нет» и умереть.
Х о р. Она еще ребенок, Креон.
К р е о н. Но что я могу для нее сделать? Приговорить ее к жизни?

Вбегает Гемон.

Г е м о н (кричит). Отец!
К р е о н (бросается к нему, обнимает его). Забудь ее, Гемон! Забудь ее, мой мальчик!
Г е м о н. Ты обезумел, отец! Пусти меня!
К р е о н (сжимая его еще крепче). Я испробовал все, чтобы спасти ее, Гемон. Я испробовал все, клянусь тебе! Она не любит тебя. Она могла бы жить. Но она выбрала безумие и смерть.
Г е м о н (кричит, пытаясь вырваться). Но, отец, ты слышишь, они уводят ее! Не дай им увести ее, отец!
К р е о н. Теперь она заговорила. Все Фивы знают, что она сделала. И я вынужден ее казнить.
Г е м о н (наконец вырывается из его рук). Пусти меня!

Пауза. Они стоят лицом к лицу; смотрят друг на друга.

Х о р (приближаясь к ним). Нельзя ли что-то придумать: сказать, что она лишилась рассудка, посадить ее в тюрьму?
К р е о н. Люди скажут, что это неправда. Скажут, я спас ее потому, что она невеста моего сына. Я не могу.
Х о р. Нельзя ли выиграть время, заставить ее завтра бежать?
К р е о н. Толпа уже знает все, беснуется вокруг дворца. Я не могу.
Г е м о н. Что значит толпа, отец? Ведь ты властелин.
К р е о н. Я властелин, пока не издал закон. А потом — нет.
Г е м о н. Отец, но я твой сын, ты не допустишь, чтобы ее отняли у меня!
К р е о н. Нет, Гемон. Нет, мой мальчик. Мужайся! Антигона не может больше жить. Антигона уже покинула всех нас.
Г е м о н. Неужели ты думаешь, что я смогу жить без нее? Неужели ты думаешь, что я примирюсь с этой вашей жизнью? Жить без нее все дни с утра до вечера? Жить без нее среди вашей суеты, болтовни, ничтожества?
К р е о н. Тебе нужно примириться с этим, Гемон. Каждый из нас в один более или менее грустный день, рано или поздно должен примириться с тем, что станет мужчиной. Для тебя этот день настал сегодня... И вот ты в последний раз стоишь передо мной, как маленький мальчик, со слезами на глазах, с сердцем, полным муки... Но когда ты отвернешься, когда переступишь этот порог, все будет кончено.
Г е м о н (слегка отступает; тихо). Все уже кончено.
К р е о н. Не осуждай меня, Гемон. Не осуждай меня и ты тоже!
Г е м о н (вглядываясь в него, внезапно). Тот могучий бог, воплощение силы и мужества, который брал меня на руки и спасал от чудовищ и теней, неужели это был ты? Неужели это ты в те славные вечера при свете лампы показывал мне книги в своем кабинете и от тебя исходил тот манящий милый запах?
К р е о н (смиренно). Да, Гемон.
Г е м о н. И все заботы, вся гордость, все книги о подвигах героев, — все нужно было только для того, чтобы я пришел вот к этому? Стал мужчиной, как ты говоришь, и был бесконечно счастлив, что живу?
К р е о н. Да, Гемон.
Г е м о н (внезапно вскрикивает, как ребенок, бросаясь в его объятия). Отец, это неправда! Это не ты, это произойдет не сегодня! Нас обоих еще не приперли к стенке, когда выбора уже нет, и надо сказать «да». Ты еще всемогущ, как и в дни моего детства. Умоляю тебя, отец, сделай так, чтобы я мог восхищаться тобой, восхищаться тобой, как прежде! Я слишком одинок, и мир слишком пустынен для меня, если я не могу больше восхищаться тобой.
К р е о н (высвобождаясь из его объятий). Все мы одиноки, Гемон. Мир пустынен. И ты слишком долго восхищался мной. Посмотри на меня! Это и значит стать мужчиной — взглянуть однажды прямо в лицо своему отцу.
Г е м о н (вглядывается в него, потом отступает с криком). Антигона! Антигона! На помощь! (Убегает.)
Х о р (идет к Креону). Креон, он выбежал как безумный!
К р е о н (стоит неподвижно, глядя прямо перед собой, куда-то вдаль). Бедный мальчик, он ее любит.
Х о р. Креон, надо что-то сделать!
К р е о н. Я больше ничего не могу.
Х о р. Он ушел, смертельно раненный.
К р е о н (глухо). Да, мы все смертельно ранены.

Входит Антигона, подталкиваемая стражниками.
Они упираются спинами в дверь, за которой слышатся крики толпы.

С т р а ж н и к. Начальник, они ворвались во дворец!
А н т и г о н а, Креон, я не хочу больше видеть их лица, не хочу больше слышать их крики, я никого не хочу больше видеть! Меня казнят — разве тебе этого мало! Сделай так, чтобы я никого больше не видела, пока все не будет кончено.
К р е о н (выходя, кричит). Стража, к воротам! Очистить дворец! (Стражнику.) А ты оставайся здесь с нею.

Два стражника выходят, за ними — Хор. Антигона остается одна со стражником, смотрит на него.

А н т и г о н а. Значит, это ты?
С т р а ж н и к. Что — я?
А н т и г о н а. Последнее человеческое лицо, которое я вижу.
С т р а ж н и к. Надо полагать.
А н т и г о н а. Дай, я посмотрю на тебя...
С т р а ж н и к (отходит от нее, смущенно). Ладно, смотри.
А н т и г о н а. Это ты тогда задержал меня?
С т р а ж н и к. Да, я.
А н т и г о н а. Ты сделал мне больно. В этом не было никакой нужды. Разве было похоже, что я убегу?
С т р а ж н и к. Ну-ну, без болтовни! Не вы, так я был бы в накладе.
А н т и г о н а. Сколько тебе лет?
С т р а ж н и к. Тридцать девять.
А н т и г о н а. У тебя есть дети?
С т р а ж н и к. Да, двое.
А н т и г о н а. Ты их любишь?
С т р а ж н и к. Это не ваше дело. (Начинает ходить взад и вперед по комнате. Некоторое время слышны лишь звуки его шагов.)
А н т и г о н а. Давно вы стражником?
С т р а ж н и к. С тех пор, как кончилась война. Я был сержантом и остался на сверхсрочной.
А н т и г о н а. Чтоб стать стражником, нужно быть сержантом?
С т р а ж н и к. Вообще-то да. Или хотя бы служить в спецкоманде. Но когда становишься стражником, теряешь чин сержанта. К примеру, ежели я встречу рядового из новобранцев, он может не козырять мне.
А н т и г о н а. Вот как!
С т р а ж н и к. Да, заметьте, обычно они все же козыряют. Новобранцы знают, что стражник — не нижний чин. Ну а платят что нам, что спецкоманде одинаково, и каждые полгода полагаются наградные — выплачивают жалованье сержанта. Зато стражник пользуется другими выгодами. Квартира, отопление, пенсия, наградные... Словом, стражнику, особенно ежели у него есть жена и дети, живется лучше, чем сержанту-кадровику.
А н т и г о н а. Вот как!
С т р а ж н и к. Да. Вот почему сержанты со стражниками на ножах. Видали вы, как сержанты воротят нос от нас, стражников? У них есть большое преимущество, их быстрее повышают в чинах. В известном смысле это верно. У нас, конечно, продвижение по службе идет медленнее и труднее, чем в армии. Но вы не должны забывать, что бригадир у стражников — это совсем не то, что старший сержант в армии.
А н т и г о н а (прерывает его). Послушай...
С т р а ж н и к. Да.
А н т и г о н а. Я сейчас умру.

Стражник не отвечает. Пауза. Он ходит взад и вперед.

С т р а ж н и к (через некоторое время снова начинает рассуждать). С другой стороны, положение стражников кое в чем, пожалуй, лучше, чем сержантов-кадровиков. Стражник — солдат, но в то же время он некоторым образом государственный служащий...
А н т и г о н а. Как ты думаешь, умирать больно?
С т р а ж н и к. Не могу вам сказать. На войне те, кто был ранен в живот, сильно мучились. А я ни разу не был ранен. И это даже помешало моему повышению в чине...
А н т и г о н а. Какую смерть они выбрали для меня?
С т р а ж н и к. Не знаю. Мне кажется, как будто говорили, что осквернять город вашей кровью нельзя, и вас замуруют.
А н т и г о н а. Заживо?
С т р а ж н и к. Да, живою.

Пауза. Стражник готовит порцию табака для жвачки.

А н т и г о н а. О могила! О брачное ложе! О мое подземное жилище! (Съежилась, такая маленькая посреди огромной пустой комнаты. Словно ей вдруг стало холодно. Она обхватывает себя руками и шепчет.) Совсем одна...
С т р а ж н и к (закладывая табак за щеку). Вас замуруют в пещере Гадеса, что у городских ворот. Где самый солнцепек. Тяжеленько там будет нести караул. Сначала собирались послать солдат. Но, по последним слухам, как будто поставят опять стражников. Они, мол, все вытерпят! Не удивительно, что некоторые стражники завидуют сержантам-кадровикам...
А н т и г о н а (шепчет устало). Два зверька...
С т р а ж н и к. Какие еще зверьки?
А н т и г о н а. Два зверька прижались бы друг к другу, чтобы согреться. А я совсем одна.
С т р а ж н и к. Если вам что нужно, дело другое. Я могу позвать.
А н т и г о н а. Нет. Мне хотелось бы только, чтобы после моей смерти ты передал письмо одному человеку.
С т р а ж н и к. Как так — письмо?
А н т и г о н а. Письмо, которое я напишу.
С т р а ж н и к. Ну нет! Номер не пройдет. Письмо! Ишь, чего захотели! Слишком рискованная игра для меня!
А н т и г о н а. Если ты согласишься, я дам тебе этот перстень.
С т р а ж н и к. Он золотой?
А н т и г о н а. Да, золотой.
С т р а ж н и к. Понимаете, если меня обыщут, военного суда не миновать. Вам-то все равно, так ведь? (Осматривает перстень.) Если хотите, я могу написать в своей записной книжке то, что вы мне продиктуете. Потом я вырву эту страничку. Если написано моим почерком — дело другое.
А н т и г о н а (шепчет, закрыв глаза и невесело усмехаясь). Твоим почерком... (Вздрагивает.) Все это слишком безобразно, слишком безобразно!
С т р а ж н и к (обиженно, делая вид, что возвращает перстень). Ну, знаете, раз вы не хотите...
А н т и г о н а. Хорошо. Бери перстень и пиши. Только скорей... Я боюсь, что мы не успеем... Пиши: «Мой любимый!»
С т р а ж н и к (вынув записную книжку, мусолит огрызок карандаша). Это вашему дружку?
А н т и г о н а. Любимый мой, я решила умереть, и ты, быть может, перестанешь меня любить...
С т р а ж н и к (пишет, медленно повторяя своим грубым голосом). «Любимый мой, я решила умереть, и ты, быть может, перестанешь меня любить...»
А н т и г о н а. Креон был прав. Как это ужасно! Сейчас, рядом с этим человеком, я не знаю уже, за что я умираю. Мне страшно...
С т р а ж н и к (ему трудно записывать под диктовку). «...Креон был прав, это ужасно...».
А н т и г о н а. О Гемон, а наш маленький мальчик. Только теперь я понимаю, как это было просто — жить...
С т р а ж н и к (перестает писать). Послушайте, вы слишком торопитесь. Как же вы хотите, чтобы я успел все это записать? Ведь на это нужно время...
А н т и г о н а. На чем ты остановился?
С т р а ж н и к (перечитывает). «...это ужасно. Сейчас, рядом с этим человеком...».
А н т и г о н а. Я не знаю уже, за что я умираю.
С т р а ж н и к (мусолит кончик карандаша и пишет). «...Не знаю уже, за что я умираю...». Никогда не знаешь, за что приходится умирать.
А н т и г о н а (продолжает). Мне страшно... (Останавливается, вдруг выпрямляется.) Нет... Вычеркни все, что написал. Пусть лучше никто никогда не узнает. Это все равно, как если бы мой труп увидели обнаженным и прикасались к нему. Напиши только: «Прости!»
С т р а ж н и к. Значит, конец вычеркнуть и вместо него написать: «Прости!»
А н т и г о н а. Да... Прости, любимый! Без маленькой Антигоны вам всем было бы куда спокойнее. Я люблю тебя...
С т р а ж н и к. «Без маленькой Антигоны вам всем было бы куда спокойнее. Я люблю тебя». Это все?
А н т и г о н а. Да, все.
С т р а ж н и к. Забавное письмецо!
А н т и г о н а. Да, забавное.
С т р а ж н и к. Кому же его передать?

В это время дверь отворяется. Входят остальные стражники. Антигона встает, смотрит на них, потом на первого стражника,
который выпрямляется за ее спиной, с важным видом прячет в карман перстень и записную книжку.

Ну-ну, без разговоров!

Антигона невесело усмехается, опускает голову и молча отходит к другим стражникам.
Все уходят. Появляется Хор.

Х о р. Ну, для Антигоны все кончено. Теперь наступила очередь Креона. Им всем суждено пройти этот путь.

Вбегает Вестник.

В е с т н и к (кричит). Царица! Где царица?
Х о р. Зачем она тебе? Что ты хочешь ей сообщить?
В е с т н и к. Ужасную весть, Антигону только что бросили в пещеру. Не успели еще привалить последние камни, как вдруг до Креона и всех, кто стоял рядом с ним, донеслись из могилы жалобные крики. Все умолкли и стали прислушиваться, потому что то не был голос Антигоны. Вновь жалобный крик донесся из глубины могилы... Все посмотрели на Креона, а он обо всем догадался первым, он уже все знал раньше других и закричал как безумный: «Прочь камни! Прочь!» Рабы бросаются оттаскивать камни, а с ними царь, весь в поту, руки разодрал в кровь. Наконец камни сдвинуты, один из них, самый маленький, упал в могилу. А там в глубине на своем разноцветном поясе повисла Антигона. Красные, синие, зеленые нитки, словно детское ожерелье у нее на шее. А Гемон стоит на коленях, обнимает ее и рыдает, уткнувшись лицом в складки ее одежды. Сдвигают еще одну глыбу, и Креон наконец может спуститься в могилу. Во мраке, в глубине могилы видны его седые волосы. Он пытается поднять Гемона, умоляет его. Гемон не слышит. Потом вдруг вскакивает и, черноглазый, удивительно похожий на мальчугана, каким он был когда-то, целую минуту молча смотрит на отца, внезапно плюет ему в лицо и выхватывает свой меч. Креон отшатнулся от сына. Тогда детский взгляд Гемона становится тяжелым от презрения, и Креон не может уклониться от него, как от клинка. Гемон смотрит на этого дрожащего старика в другом конце пещеры, потом молча вонзает меч себе в грудь и падает на Антигону. Они лежат в огромной луже крови, и он обнимает ее.

Входит Креон с мальчиком-прислужником.

К р е о н. Я велел положить их рядом. Их обмыли, и теперь они лежат, словно отдыхают, только чуть бледные, но лица их спокойны. Как новобрачные наутро после первой ночи... Для них все кончено.
Х о р. Но не для тебя, Креон. Тебе предстоит узнать еще кое-что. Эвридика, царица, твоя супруга...
К р е о н. Добрая женщина, без конца говорит о своем саде, о своем варенье, о своем вязанье, об этих фуфайках для бедняков. Прямо удивительно, сколько беднякам требуется фуфаек! Можно подумать, что они ни в чем другом не нуждаются...
Х о р. Нынешней зимой фиванским беднякам будет холодно, Креон! Узнав о смерти сына, царица сначала довязала ряд, потом не спеша, как она делает все, и даже спокойнее обычного отложила спицы. После этого она прошла в свою комнату, благоухающую лавандой, с вышитыми салфеточками и плюшевыми подушечками, чтобы там перерезать себе горло, Креон. Сейчас она лежит на одной из ваших старомодных одинаковых кроватей, на том самом месте, где однажды вечером ты видел ее еще совсем молоденькой девушкой, — и с той же улыбкой, может быть, чуть-чуть более грустной. Если бы не большое кровавое пятно на подушке у шеи, можно было бы подумать, что она спит.
К р е о н. И она тоже... Они все спят. Ну что ж. Тяжелый выдался день. (Пауза. Глухо.) Как хорошо, должно быть, уснуть.
Х о р. И теперь ты совсем один, Креон.
К р е о н. Да, совсем один. (Пауза. Кладет руку на плечо прислужника.) Мальчик!
П р и с л у ж н и к. Что, господин?
К р е о н. Вот что я тебе скажу. Они этого не понимают. Когда перед тобой работа, нельзя сидеть сложа руки. Они говорят, что это грязная работа, но если мы не сделаем ее, кто ж ее сделает?
П р и с л у ж н и к. Не знаю, господин.
К р е о н. Конечно, не знаешь. Тебе повезло! Никогда ничего не знать — вот что было бы лучше всего. Тебе, наверно, не терпится стать взрослым?
П р и с л у ж н и к. О да, господин!
К р е о н. Маленький безумец! Лучше всего было бы никогда не становиться взрослым.

Вдали бьют часы.

(Шепчет) Пять часов. Что у нас сегодня в пять?
П р и с л у ж н и к. Совет, господин.
К р е о н. Ну что ж, раз назначен совет, мой мальчик, пойдем на совет.

Они выходят. Креон опирается на плечо прислужника.

Х о р (подходя к авансцене). Вот и все. Это правда, без маленькой Антигоны им всем было бы так спокойно. Но теперь все кончено. И они все-таки спокойны. Те, кто должны были умереть, умерли. И те, кто верили во что-то, и те, кто верили совсем в другое, и даже те, кто ни во что не верили и попали в эту историю, ничего в ней не понимая. Все одинаковые мертвецы — застывшие, бесполезные, гниющие. А те, кто остались еще в живых, понемногу начнут забывать их и путать их имена. Все кончено. Антигона теперь обрела покой, и мы никогда не узнаем, что ее мучило. Ей отдан последний долг. Грустная тишина воцарилась в Фивах и в опустевшем дворце, где Креон станет ждать своей смерти.

В то время как хор говорит, входят стражники. Они садятся на скамью, ставят рядом фляжку с красным вином,
сдвигают шапки на затылок и начинают играть в карты.

Остались только стражники. Им все это безразлично. Их дело — сторона. Они продолжают играть в карты.

Стражники увлечены игрой.


Занавес быстро падает.



Hosted by uCoz